Майор

Любавин Александр Михайлович

1901
-
1976
Награды

орден Красной звезды, медаль "За Оборону Ленинграда" и др. медалями.

Звания

майор 

Должности

начальник подвижного госпиталя 

помощник начальника госпиталя по мед.части

старший хирург 

начальник хирургического отделения военного госпиталя №1116 

Биография

Александр Любавин

 

Александр Михайлович Любавин (1901-1976) в 1926 г. Еврей. Окончил Ленинградский государственный институт медицинских знаний. Встретил войну в Таллине капитаном медицинской службы. Во время блокады служил в госпитале в Ленинграде. В 1945 г. вместе с госпиталем дошел от Варшавы до Берлина. Окончил войну майором медицинской службы. Награжден орденом Красной Звезды. После войны работал хирургом в больницах и поликлиниках Ленинграда.

Автор воспоминаний, которые мы публикуем ниже — сын Александра Михайловича, Михаил Александрович.

 

 

 

Прости и помни

 

Детские вымыслы и фантазии, отражаясь, как эхо, от действительности, создают причудливый и недостоверный мир ранних воспоминаний. Но эти воспоминания выхватывают из мглы действительности мгновения, недоступные трезвому взгляду взрослого. Ребенку не дано по-настоящему понять взрослую жизнь, тем более жизнь человека на войне, фронтового хирурга. И все же, пользуясь таким хрупким и тонким инструментом, как детская память, я попытаюсь вызвать из прошлого образ ушедшего отца.

 

Война застала нас в Таллине, где отец, военврач 3-го ранга, служил в госпитале 65-го стрелкового корпуса. В темно-зеленой петлице у него темным рубином светилась шпала, а на темно-зеленом околыше фуражки — такая же рубиновая звезда.

 

До последнего дня отец не верил, что Гитлер решится нарушить пакт о ненападении, но напряженная атмосфера последних мирных дней подготовила его, и ночной вызов в госпиталь 22 июня не застал врасплох. Забежав в тот же день ненадолго домой, он рассказал о бомбежках наших аэродромов, о том, что нарядные эстонцы торжественно гуляют по центральным улицам, и о том, кого куда переводят. Его как квалифицированного и опытного хирурга направили в медсанбат, который выдвигался ближе к фронту. За неделю, что прошла от начала войны до нашей эвакуации в Ленинград, я отца почти не видел, и события в Эстонии в июне-августе 1941 года могу восстановить только по более поздним его воспоминаниям и письмам.

 

Помню, он рассказывал, как его принимали в партию. Когда наши войска в Эстонии оказались в окружении, отцу предложили: «Александр Михайлович, вы видите, какое сейчас время. Вы человек авторитетный, на вас люди смотрят. Вам следует вступить в партию, это будет иметь большое значение для окружающих».

 

— Ну и что же ты решил? — спросил я.

 

(Еще в гражданскую войну он кавалеристом участвовал в боях с Колчаком на Южном Урале и взятии Перекопа, но оставался беспартийным.)

 

— А мне было все равно. Если возьмут в плен, расстреляют как еврея или как коммуниста — какая разница? И я подал заявление.

 

В партию его приняли, но документы на «Большую землю» не попали, у него тоже ничего сохраниться не могло, и он считал себя беспартийным. А в 43-м году он оказался в одном госпитале с теми, кто был в окружении.

 

— Александр Михайлович, сегодня партсобрание.

 

— Так я же не член партии.

 

— Как это не член? Мы же тебя в 41-м в окружении принимали!

 

— Так ведь все документы утонули. И в архиве их нет.

 

— Все равно, пошли, пошли, из партии не выходят, мы тебя снова примем.

 

И приняли во второй раз.

 

В письмах из Эстонии, которые все же доходили до нас, отец никаких подвигов не расписывал, но оптимизма не терял. Вот что он писал 9 августа, поздравляя мать с предстоящим днем ее рождения:

 

«У меня ничего нового, все воюем, и усиленно. Работа есть, пока наши почти все живы. Из переплетов пока выходим удачно, надеемся, что будет лучше. Связь с вами поддерживаем морем и воздухом, рассчитываем скоро восстановить сухопутием. Так-то вот живем, по лесам, когда дождя нет — неплохо, а когда дожди, так работать очень трудно. Ждем зимы, тогда нам легче будет, а немцы запоют как следует».

 

Свое дело он упорно называл работой. И 14 августа писал: «Работы сейчас мало, все спокойно на нашем участке». Однако иногда прорывалось: «Сегодня мой день рождения, который я встретил в довольно жаркой обстановке. Немцы попытались прорваться к нам в тыл, но им наклепали, как будто, ладно, и сегодня и протрезвели и остановились, совсем приутихли. Если так пойдет и дальше, вероятно, долго продержимся».

 

В этом самом большом письме он советует нам с мамой уехать и напоминает, что мне на зиму нужны валеночки, пишет о денежном аттестате и надеется после войны «быть всем вместе». Даже о себе, помимо обычных «чувствую себя хорошо» — новость, больше для маленького сына, чем для волнующейся жены: «Меня представили к награде, вероятно, скоро будет в газете».

 

Сколько я потом ни расспрашивал его, он отвечал: «Наверное, хорошо работал». А ведь в 1941 году орден и медаль, да еще военврачу, были большой редкостью.

 

В начале сентября мать получила записочку. Торопливым почерком на листке из блокнота, как и до этого — карандашом — отец писал: «Передаю письмо с отъезжающим. Может быть, это мое последнее письмо. Что будет, не знаю. Сегодня разрешится судьба наша. Пока все живы. Не знаю, в Ленинграде ли ты.

 

Мне кажется, что тебя там тоже нет.

 

Прости и помни.

 

Поцелуй сынку.

 

Твой Саня».

 

Записка была датирована 24 августа. В этот день в Таллин прибыло последнее пополнение — курсанты военно-морского училища, «фрунзенцы». А к вечеру немцы прорвались в Пирита (это рукой подать до нашего дома близ Кадриорга) и, захватив полуостров Вимси, начали устанавливать там полевые орудия для обстрела эскадры. Корабли должны были вывезти окруженных после приказа об эвакуации, а пока корабельные орудия не давали немцам войти в город. 27 августа немцы прорвались в Кадриорг, и началась посадка наших войск на корабли.

 

Отец рассказывал, что когда их 80-й медсанбат, отправив раненых, вооруженный только гранатами-лимонками, вышел к причалу, большинство кораблей уже было на рейде. Однако их без проволочек принял большой транспорт, еще стоявший у стенки. На нем было несколько сот раненых, прошедших только первичную обработку, но не было врачей. Операции начались еще до того, как корабль выбрал якорь. Это был «Казахстан», которому суждено было прославиться в том походе. Уйдя одним из последних от таллинского причала, он оказался единственным транспортом, который своим ходом дошел в Кронштадт. Атаки на него начались сразу же: бомбы, торпеды с подводной лодки и торпедных катеров, мины.

 

Но отец ничего этого не видел. Он работал в трюме у операционного стола. Как я потом узнал, в Ленинграде он мог беспрерывно стоять и оперировать у стола 15-18 часов, после этого должен был немного поспать и снова продолжал операции. Так его хватало на 40-50 часов. Так же, вероятнее всего, он работал на «Казахстане». Когда, отстояв у стола, он спал у «рабочего места», авиабомба пробила палубу и, прошив операционную, взорвалась в машинном отделении. Пожар вспыхнул мгновенно. Отец, находившийся у вентиляционного тоннеля, успел выскочить без ожогов, вслед за ним еще двое или трое с небольшими ожогами — остальные погибли в огне. Налет продолжался, и следующей взрывной волной отца сбросило в воду.

 

Оказавшихся за бортом расстреливали немецкие истребители, но отцу повезло. Он хорошо плавал и долго держался на воде, потом ему попалась деревянная шпала с затопленного транспорта, которую предусмотрительно, именно на этот случай, оставили на палубе. На этой шпале он и приплыл примерно через двое суток на крохотный островок Стеншер (Вайндло), куда подошел восстановивший ход «Казахстан». На Стеншере собралось множество людей с затонувших кораблей. Их катерами перевозили в Кронштадт.

 

Оттуда 4 сентября отец послал нам две «дублирующие» друг друга открытки: «Сегодня утром после долгих мытарств и купания приехал в Кронштадт... Пока жив и здоров. Привожу себя в порядок, ибо прибыл сюда в ужасном виде... Возможно, через 2-3 дня буду в Ленинграде... Вероятно, скоро опять пойдем воевать. Еще не знаю куда... Фрейдзон ранен и, вероятно, утонул, хотя, может быть, и спасся. Колосов здесь, остальные — не знаю».

 

Не могу сказать, в каком виде он прибыл в Кронштадт, но точно знаю, что в воде он сбросил сапоги; гимнастерки, наверно, и не было — он обычно снимал ее, когда надевал операционный халат. А вот швейцарские часы, купленные в Эстонии, он сохранил. Хоть они и не были герметичны, но в воде какое-то время шли, а потом он их, видимо, пожалел. И не зря: они ему прослужили всю войну. После войны он относился к ним с нежностью как к единственной вещи, которая спаслась вместе с ним, и никогда не мыслил их поменять. Вообще, отец щеголем не был, но хорошие, надежные вещи уважал.

 

В Кронштадте завершилась и история с его наградой. Вызвал его соответствующий генерал, поздравил с награждением и спросил (вроде как неофициально): «Вы рады?» А отец, как он впоследствии вспоминал, стоит перед ним в галифе и чувяках (сапог не достал), гимнастерка без петлиц, где семья — не знает, и совершенно спокойно отвечает:

 

— Мне все равно.

 

— Ах так!..

 

Документы были тут же аннулированы, хотя, как знать, награда, может быть, до сих пор «ищет героя».

 

Я в детстве был донельзя огорчен несостоявшимся награждением, но отец был лишен тщеславия и после войны доказал это еще раз. Когда вслед за Победой шла волна массовых награждений, он в Германии вместе с несколькими товарищами выступил на партсобрании против безудержного «увлечения трофеями». Это ему снова стоило ордена, к которому его было представили.

 

Теплым солнечным днем в начале сентября 1941 года я вдруг увидел отца, идущего по нашей улице к дому. Широкая улыбка на похудевшем лице, широко разведенные руки навстречу бегущему сыну. В пять лет ни минуты не сомневаешься, что все будет в порядке, что папа вернется. Но тогда поразили меня и малиновый околыш пехотной фуражки, на котором почти незаметна была звезда, и белесая гимнастерка с вылинявшими петлицами и какими-то чуть розовыми шпалами скороспелой выделки первых дней войны, и ботинки с обмотками вместо начищенных до блеска сапог. Кроме заново оформленных документов и остановившихся часов, он смог мне показать только столовую ложку с обломанным черенком (чтоб не торчала из кармана гимнастерки) и крохотный, с мой палец, круглый пенальчик из черной пластмассы — «паспорт на тот свет».

 

Как бы то ни было, в первые дни блокады сбылась надежда отца, он увиделся с нами, семья собралась вновь.

 

В Ленинграде он сразу получил назначение в госпиталь, размещавшийся во Дворце культуры им. Кирова. Место это казалось тыловым и сравнительно безопасным, однако летом 42-го, приехав к нему в гости, я на площади перед дворцом, где теперь стоят два павильона, набрал целую кучу осколков, больше, чем мог унести. Много лет спустя, глядя на карту, я сообразил, что западная часть Васильевского острова была совершенно открыта со стороны Лигова — Вороньей Горы, а расстояние было такое же, как и до Кировского завода.

 

В зиму 41-го я видел отца редко. Дорога в конец Васильевского в ту страшную зиму была для нас непосильной, а он просто не мог отлучаться из госпиталя. Да и слабая память сохранила от той зимы только крупные планы, как в кино, хотя я тогда еще в кино не бывал: баночка каши, покрытая вощеной бумагой, перевязанной веревочкой, красные маки, быстро появлявшиеся на дне глубокой тарелки — каши было так мало! А уже в конце зимы помню счастливое папино лицо: он неожиданно получил лучшую награду — 900 граммов сливочного масла. Он держал этот волшебный брус двумя руками, а потом положил его на наш большой обеденный стол. Я отлично помню, что сверток занял четверть стола, за которым свободно умещалось шесть человек. Видимо, зрелище было столь фантастическим, что эти 900 граммов приобрели в моей памяти объем, не меньший полукубометра.

 

В феврале 1943 года, когда отца перевели в госпиталь, размещавшийся в Военно-транспортной академии, он забрал нас к себе. Мы втроем жили в крохотной комнате, но в ней были электричество и даже невиданное мною раньше центральное отопление. Теперь мама не отпиливала по утрам очередной брусок от деревянной балки, лежавшей у кровати — ежедневную порцию для буржуйки. Она первые дни, сидя на корточках, гладила теплую батарею, а отец все ходил по комнате и говорил: «Почему я не сделал это раньше?»

 

Теперь, несмотря на войну, я видел отца чаще, но не каждый вечер — он работал до ночи, а то и до утра. Это бывало часто. Готовилась очередная наступательная операция, ставились новые койки или нары. А потом наступление доходило до нас в виде зеленых фургонов или городских автобусов тоже зеленого цета. Они один за другим въезжали во двор, открывались двери, сперва выходили, иногда даже выпрыгивали, «головы» и «руки», потом с помощью санитаров осторожно вылезали «ноги», затем выносили «черепа» и «животы». Огромный зал приемного покоя был уставлен носилками, а по краям в кинокреслах сидели «легкие». Много лет спустя, случайно оказавшись в кабинетах бывшего приемного покоя, я почувствовал забытый запах свежей крови — то ли впитавшийся в стены, то ли всплывший в моей памяти.

 

Особенность ленинградского фронта была в том, что большинство раненых после перевязки быстро поступало в эвакогоспитали с хорошо оборудованными операционными. Но опытных хирургов не хватало, и работали они в дни массовых приемов раненых круглосуточно с небольшим перерывом на сон. У отца в отделении было еще 2-3 хирурга. Он — как старший и более опытный — работал обычно на среднем столе, чтобы в случае необходимости быстро помочь своим ординаторам. Работал, как говорят, легко, уверенно, даже весело, подбадривал и хирургов и раненых (многие были только под местным наркозом), да и себя, наверное, тоже. Была у него, впрочем, как и у многих хирургов, привычка сердиться и ругаться, но большей частью во время или после обхода и никогда — во время операции. Хирург-ругатель — это, видимо, не случайный литературный штамп. Работа с большим напряжением среди человеческой боли требует самозащиты. Отец защищался и этой профессиональной брутальностью, но больше иронией, шуткой и природным оптимизмом.

 

8 января 1945 года госпиталь погрузили в эшелон и отправили на запад; впереди были Варшава, подлежавшая освобождению и новому покорению Польша, Германия, Берлин.

 

В день, вернее в ночь Победы (8 мая переправлено на 9), он послал нам открытку сразу, как только узнал, что война кончилась:

 

«9/У, в 4 ч. утра. Поздравляю с Победой, мои дорогие. Желаю счастья, крепко целую. Сегодня писал. Ваш Саня».

 

Это была последняя точка в войне, когда мы уже твердо знали, что он дожил до Победы. (О том, что в Польше ему еще будут стрелять в спину, мы не могли предположить.)

 

Через год отец вернулся. Конечно, я был счастливым, очень счастливым мальчиком. Многие ли мои ровесники могли похвастаться живым отцом? Когда я гулял с ним по городу, мы часто встречали его старых знакомых:

 

— Александр Михайлович, как, вы живы? А мы слышали, что вы утонули в 41-м!

 

Впрочем, другие были уверены, что он погиб под Берлином в 45-м или в Польше в 46-м. И тут же — объятия, смех, разговоры, расспросы об общих знакомых...

 

Мы были очень близки с отцом. Осторожно и негромко, но уверенно говорил он со мной о событиях вчерашних и сегодняшних. От него я узнал о подоплеке финской кампании, о бывшей тогда тайной правде присоединения Прибалтики, об уровне жизни в Германии, о нашем стоянии на Висле в виду восставшей Варшавы, о Сталине и завещании Ленина, о волне государственного антисемитизма, об убийстве Михоэлса, о понимании страны, в которой мы живем и которую нам ничем не заменить. Он гасил юношеские восторги и учил рационализму и мудрому скептицизму, которые заняли в моей душе то место, где могли поселиться страх и ненависть.

 

Будучи нисколько не религиозным человеком, он свято исповедовал библейский принцип: «не делай людям того, чего не желаешь себе». Он был хорошим врачом и добрым человеком и сумел передать свою доброту внуку, который с детства ставил это качество выше всех других. И хотя жизнь устраивает беспощадную проверку нашим идеалам, можно надеяться, что доброта останется в его роду. Если исходить из кантовского: «есть только одна религия, хотя может быть много вер», Александр Михайлович Любавин бы свято верующим человеком. 

Статьи

Видео

Забытый генерал Яков Крейзер
24.09.2019
Доктор Саша
24.09.2019
Наука побеждать Подвиг комбата
07.08.2019