Зиновий Михайлович Эвенштейн родился в 1923 г. в г. Невеле. Еврей.

В 1941 г. в составе первого курса Военно-морской медицинской академии был направлен на Ленинградский фронт, воевал рядовым морской пехоты, затем командиром пулеметного взвода и командиром разведвзвода на передовой в боевых частях Сталинградского, Степного и 2-го Украинского фронтов. Лично участвовал в захвате более чем двадцати «языков». Получил в боях три ранения. Награжден двумя орденами Отечественной войны I степени, двумя орденами Красной Звезды. В конце 1944 г. был отозван для продолжения учебы в ВММА.

После войны служил 16 лет врачом и флагманским врачом корабельных соединений Северного и Тихоокеанского флотов. С 1966 г. в Ленинграде, занимается научной деятельностью. Доктор медицинских наук. Полковник медицинской службы.

 

 

 

Сталинград. 26 ноября 1942 года

 

Идет вторая неделя тяжелых боев с окруженной под Сталинградом немецкой армией. Во взводах 1-го батальона 928-го стрелкового полка 252-й стрелковой дивизии осталось не более двенадцати, в ротах — около тридцати боеспособных людей. Это — включая присланных на подмогу писарей, снабженцев, трофейщиков, даже обслугу похоронной команды. Хочешь поговорить с соседом во время кратковременной ночной обороны — кричи чуть ли не во весь голос. Знают ли немцы, что нам приходилось так растягивать, разрежать линию обороны?

 

Очередная, вовсе не безопасная передышка в ночь с 25 на 26 ноября 1942 года представилась нам у хутора Верхне-Бузиновка. Достаточно уже обстрелянные, почти притерпевшиеся к тяготам окопной войны, куда уверенней, чем неделю тому назад, командуем мы, вчерашние курсанты 2-го курса Военно-морской медицинской академии, остатками взводов и отделений.

 

На восемь человек нашего пулеметного взвода — один «станкач» с пожухлой от перегрева краской на кожухе и с острыми заусеницами на казенке с неодинаковыми по толщине деревянными рукоятками. И за этот «максим» большое спасибо женщинам, старикам, подросткам, которые где-то на Урале или в Сибири собирают для фронтовиков неказистое, но достаточно надежное оружие. Есть еще во взводе, которым командую, два кавалерийских карабина, пять винтовок и револьвер системы «наган» с тремя патронами в барабане. В надежном земляном укрытии — восемь коробок со снаряженными матерчатыми лентами. А это — почти две тысячи чередующихся в особой последовательности патронов с обычными, бронебойными, зажигательными, трассирующими пулями.

 

Где сейчас боепитание? Когда пополнят нас патронами? Когда доставят еду? Никто сказать не может. Связи с батальоном не было в предыдущие дни, нет ее и сейчас. Горячего во рту, не считая дыма от самокруток с филичевым табаком, двое суток не было. Наверное, задержались где-то снабженцы или сами уже воюют в боевых порядках.

 

Артиллерии нашей тоже что-то не слыхать. Может быть, направление главного удара полка сместилось в сторону от участка, который контролирует наш взвод?

 

Многие из моих подчиненных примерно вдвое старше их командира. Часть из них, людей пожилых, по мнению девятнадцатилетнего комвзвода, до лета 1942 года имела отсрочку или освобождение от военной службы в связи с различными болезнями. Но чтобы воевать под Сталинградом, и язвенная болезнь желудка не стала считаться серьезной помехой.

 

Правда, состояние, которое позднее станет известно многим как стресс, сдерживало каким-то образом развитие некоторых болезней. Окопник, совсем недавно не обходившийся по поводу той же язвы желудка без периодической или постоянной медицинской помощи, оказавшись на передовой, наравне со всеми остальными питался вовсе не диетической едой, так же недосыпал и воевал наравне со здоровыми и молодыми. Однако как врач (все-таки стал им после войны) доподлинно знаю: большинству воевавших на переднем крае больных людей долго после Победы прожить не довелось.

 

Битва за Сталинград даже из окопа командира взвода виделась не только как предельная ужесточенность требований к каждому истинному фронтовику, но и как огромное по своим масштабам пополнение войск Донского фронта. В ноябрьском наступлении 1942 года на переднем его крае оказались без двух недель лейтенанты общевойсковых училищ, мы, курсанты-медики, батальоны войск НКВД с Урала, а также вчерашние «белобилетники». К концу ноября, когда с каждым часом все больше редели наши боевые порядки, невольно возникал вопрос: а что же дальше будет? Не знали мы в окопах, что совсем недалеко ждут своего часа сибирские полки. Этих ладно сбитых, с румянцем во всю щеку крепышей в новехоньких, малость даже не измаранных полушубках и в неизношенных валенках-катанках многие из нас увидят только ранеными. По дороге с передовой в медсанбат дивизии.

 

Раннее серое утро 26 ноября. Реденькая наша цепочка может теперь немного сжаться. Почти посередине ее — два пожилых бойца с противотанковым ружьем Симонова.

 

Отходя помаленьку день за днем, зная, по-видимому, уже о тяжкой своей участи, противник насторожен, нервничает, на каждый наш выстрел отвечает пулеметными очередями. Чаще — неприцельными.

 

Сегодня до рассвета немецким похоронщикам, вероятно, управиться с печальными своими обязанностями не удалось. Смутно различаемые, продолжают они сновать между нейтральной полосой и своими окопами. Стрелять в них не хочется.

 

Стало совсем светло. Опустела ничейная земля. Ненадолго все тихо стало, словно и нет войны. Примерно через полчаса она для нас продолжилась рокотом танкового двигателя. Из-за пригорка появился Т-IV, приблизился метров на двести до очень условного нашего переднего края, постоял немного, поводя башней, и так же неторопливо, не подставляя нам боковой брони, сполз задним ходом за бугор. По танку никто не стрелял, и он почему-то стрелять не стал. Винтовочные, пулеметные пули, однако, периодически посвистывали то сбоку, то где-то сверху или, летя беззвучно, взрывали фонтанчиками мерзлую землю перед нашими вовсе не надежными укрытиями. Каждый окопник знает: прицельная пуля не слышна.

 

Что-то, надо полагать, насторожило немецких танкистов или усложнилось неизвестное нам для них задание. На этот раз, повторив тот же маневр, танк оказался метрах в поутораста от нашей группы. Не глядя в сторону бронебойщиков, крикнул, чтобы они его отпугнули. Выстрела, однако, не последовало. Подполз к окопчику и увидел, что оба они мертвы. Танк тем временем вновь, не показывая нам боковой брони, «спины», убрался восвояси.

 

В который раз представилось возможным накоротке, но не вскользь, подумать о жизни и смерти на войне. Когда, как именно, обоих сразу или поодиночке убило этих осунувшихся, давно не бритых пожилых людей в стоптанных ботинках и измятой одежде? Кто они, эти люди? Откуда родом, и кому их придется оплакивать? Мне с ними и словом перекинуться не довелось. Медальоны с фамилиями, домашними адресами (если они и были у этих солдат) забрать не решились. Вряд ли кто мог сказать, что с тобой через час случится. А еще бывалый окопник знает: возьмешь какую-либо вещь с убитого, сам недолго проживешь. Суеверия, подобные такому — на войне дело нередкое. Но кто возьмется строго судить за них фронтовика. Медальоны же в наступлении, как правило, не пропадали.

 

В наступлении или в обороне, беда за бедой — череда непрерывная. Чуть поодаль от отвоевавших свое бронебойщиков этим же утром убило Женю Евелева — однокашника по академии. Застенчивый еврейский паренек, интеллигентный, начитанный, даже деликатный в совсем неподходящей обстановке. Эти достоинства были у него естественные, ненаносные, вот почему не глядел он орлом в курсантской среде, хотя по образованности был на голову выше многих из нас, особенно приехавших в Ленинград из провинции. И вот теперь сбившимся набок горбиком на спине Жени Евелева топорщится тощий «сидор» — вещевой мешок, и над ним временами курится какое-то белое облачко. Это порывистый ветер раз от разу вздымает и развевает пылинки мела. Они постепенно отбеливают сам мешок, шинель, шапку, упавшую с головы, и землю рядом с убитым. Какая пуля немецкого снайпера: первая, вторая или пятая убила Женю, пробила вещевой мешок и лежавшую в нем коробку с зубным порошком? Это он, зубной порошок непременная деталь мирной, другой, полузабытой жизни — выдувается сейчас из пулевой пробоины в мешке. Погибший наш товарищ оставался верен себе и при первой возможности не только умывался, брился, но и чистил зубы, что на переднем крае дело непростое и по-своему даже героическое.

 

Почему так отчетливо запомнился убитый в то ноябрьское утро Женя Евелев и курящийся на ветру зубной порошок из простреленного «сидора»?

 

Такое тоже вынес из войны окопник: «картинка» яркой, рискованной, экстремальной, как сейчас говорят, ситуации вскоре стиралась, зато впечатления, на первый взгляд, обыденные застревали в памяти на всю оставшуюся жизнь.

 

В очередную рекогносцировку немецкий танкист осмелел еще больше, танк подбирается к нам метров на сто с небольшим. Вновь неспеша поводит он башней из стороны в сторону и останавливается, забыв, вероятно, об осторожности — чуть боком. Раньше из противотанкового ружья стрелять не доводилось. Но как-то сами собой удобно легли руки на положенные им в таком случае места, прицеливаюсь и стреляю. Отдает в плечо сильней, чем предполагал. На танке ни огонька, ни дымочка. Передергиваю затвор, прицеливаюсь поточней, помня теперь уже об отдаче, нажимаю на спусковой крючок — и... даже кричу от радости. Между левой гусеницей и броней вспыхивают брызги огня. Готовлюсь к третьему выстрелу, но танковая пушка, как мне кажется, нащупывает мои глаза, упирается в них свим жерлом, замирает на миг и полыхает огнем. Выстрел, грохот взрыва и тупой удар по голове, в грудь сливаются воедино. Через какое-то время прихожу в себя. Кружится голова, словно обручем сжало грудь, ватными стали ноги. Неоднократная рвота на голодный желудок облегчения не приносит.

 

Не каждый из окопников той поры знал, что такая нередкая, мало кого миновавшая «встряска» — следствие сотрясения мозга и закрытой травмы груди. И, разумеется, никому не приходило в голову просить документальное подтверждение перенесенной контузии. Отлеживались часок-другой, если позволяла обстановка — и опять за оружие. Хирурги, невропатологи и тогда знали и сейчас утверждают: после сотрясения мозга необходимо вылежать не меньше трех суток в спокойных условиях.

 

Как бы то ни было, первое «крещение» мое немцами состоялось. Затем последовали еще три: пулевое ранение в левую руку, пулевое ранение в правое колено и удар ножом в грудь во время разведпоиска. Все же, оказавшись через неделю в Саратовском хирургическом госпитале, вдруг резко занемог. Причиной тому оказалась кровь в грудной полости — гематоракс. Так что контузия 26 ноября была не из легких.

 

Очень хотелось бы написать, что танк от удачного выстрела из ПТР загорелся или «завертелся волчком» на уцелевшей гусенице. Но этого, к сожалению, не произошло. Поспешней прежнего, как потом сказали товарищи, Т-IV убрался в лощину и больше в секторе нашего обзора не показывался. Почему он не предпринял более решительных действий? Или противник не знал истинной прочности нашей обороны на этом участке? Или нападение одиночным танком не входило в его планы? Объяснить случившееся, как и многое другое, происшедшее в тот памятный день, я не мог тогда, не могу и сегодня. Немцы могли без особого труда передавить нас гусеницами. Окопчики в промерзшей земле были неглубокими. Гранаты закончились еще вчера, патронов к ПТР Симонова не было, я, во всяком случае, больше не видел. Отступать же без приказа в ту пору и думать не приходилось. Неподалеку за нашими спинами расположилось во всеоружии подразделение заградительного батальона.

 

Теперь, справедливости ради — несколько слов о «жерле» танковой пушки, повергшем меня в кратковременное оцепенение. Когда поздней случилось подойти близко к оставленному немцами панцеру Т-IV, увидел, что из слегка трапециевидной башни торчит коротенькое и совсем не страшное дуло пушки.

 

А события 26 ноября набирают силу. Где ползком, где короткими перебежками доставляют долгожданный термос с горячим варевом и к нему изрядно подмерзший хлеб. Пополняют нас также патронами и ручными гранатами. Мы перекусываем, выкуриваем по самокрутке и словно не было бессонной ночи, не так тяжко давит вечная усталость. Теперь впору и вперед. Но прежде чем это случится, еще несколько слов о том, как укатали немцев полтора года войны.

 

Не знаю, как на других фронтах, но на нашем до разгрома ноябрьского наступления под Сталинградом немецкие летчики измывались над нашей пехотой так, что и сегодня кулаки невольно сжимаются. Помню, в канун 7 ноября 1942 года пошел мой однокашник по академии Муся Мальмед за обедом для взвода. И, конечно, за водкой, чтобы «не всухую» встретили солдаты праздник. Злые языки говорили, дескать, на обратном пути он не удержался и пригубил ее из котелка, за что и поплатился. Как бы то ни было, заинтересовался нашим провиантмейстером «Мессершмитт-109» и гонялся за ним на бреющем полете до тех пор, пока не продырявил очередью термос с едой. Падая, вставая и вновь падая, чтобы обмануть хулиганствующего немца-летчика, опрокинул Мальмед котелок с остатками драгоценного питья. Это его ошеломило больше, нежели ревущий над головой самолет, четко различимая улыбка аса и оглушившая затем тишина. Сел Эммануил рядом с загубленным праздничным обедом и заплакал. Таким и нашли его посланные на розыск двое солдат из взвода.

 

Теперь немцам было не до баловства в воздухе. Харчи мы получили в полной сохранности.

 

Настойчивей и все более слитно взрываются на немецкой стороне наши снаряды. Назревает очередное наступление, но сравнительно далеко, справа. Из балки, где укрывается тот самый танк, выезжают два больших грузовых автомобиля и останавливаются, высунув низкобортные, коробчатые кузова. И тотчас — откуда только взялись? — десятки солдат споро один за другим взбираются в автомобили.

 

Преодолев очередной приступ тошноты, теперь уже не по-дилетантски, а профессионально бью из «максима» по задней машине. Вначале короткая, пристрелочная очередь, а затем — на поражение. Вижу траекторию своих трассирующих пуль, нет прицельного ответного огня — можно все более точно корректировать почти непрерывную стрельбу.

 

Без ложной скромности могу утверждать, и об этом в мае 1943 года в газете «Военно-морской врач» написал очевидец происходившего Виталий Зацепин, кузова обоих автомобилей аккуратно и не один раз были прошиты на уровне сидящих в них немцев.

 

Сноровисто помогает менять ленты в пулемете сержант Владимир Квитко, одну за другой подает снаряженные коробки подносчик расчета Иван Степанович Пронин. Закипает вода в охлаждающем пулемет кожухе, но сегодня наш «станкам» работает без единой задержки, пока не уходят в сторону противника без малого две тысячи пуль.

 

То ли не всем немцам мест в машинах хватило, то ли их командиры не решились далее испытывать судьбу, но автомобили быстро разворачиваются и укатывают. По ним стреляют все бойцы нашей группы. Стреляют не торопясь, прицельно, как то и положено, когда ощущает окопник явное свое превосходство над врагом.

 

Теперь кольцо окружения немцев под Сталинградом сузилось еще на несколько сот метров.

 

Прошло с тех пор больше пятидесяти лет, но не оставляет чувство полного удовлетворения от того далекого, очень удавшегося боя. Исход его, конечно же, был предопределен и смертью двух солдат-бронебойщиков и Жени Евелева, и удачным выстрелом по танку, и благоприятно сложившейся обстановкой на фронте. И мало ли еще чем, без чего невозможны победы на войне.