М.В. - Родился 1/5/1923 в городе Белая Церковь Киевской губернии в бедной еврейской семье. Отец был простым рабочим, мама работала швеей. В 1928 году, в поисках лучшей доли, наша семья переехала в Киев, и мы поселились на Подоле. Жизнь в Киеве складывалась не просто, мы мыкались по съемным квартирам, совсем не пригодных для нормальной человеческой жизни. Отец тяжело и много трудился, но на кусок хлеба заработанных денег едва хватало. Потом нам дали «государственную квартиру» - крохотную комнатку в подвале дома, а после рождения моей сестренки, в 1930 году, мы получили комнату площадью 13 кв. метров в коммунальной квартире. Жизнь постепенно начала входить в норму, я поступил учиться в украинскую школу №20. Пришлось пережить жуткое время Голодомора. Помню, лежащие на улицах трупы умерших от голода людей, которых увозили на подводах, складывая как дрова. Километровые очереди в хлебные магазины, где сырой и малосъедобный хлеб выдавали по карточкам. Мы голодали. Мать весила всего 27 килограмм. На наше счастье никто из нашей семьи не умер от голода в эти трудные и страшные годы, мы выжили. Я рос, как и многие мои сверстники, с мечтой о счастливом коммунистическом будущем. По указанию 1-го секретаря Компартии Украины Павла Петровича Постышева в каждом районе города были созданы Дворцы пионеров. В одном из таких «дворцов» я занимался в шахматном кружке, руководимом гроссмейстером Константинопольским, и в 14 лет уже имел взрослый разряд по шахматам. В яхтклубе на Трухановом острове обучался академической гребле. Играл в баскетбол за команду Киевского дворца спорта, которую тренировал мастер спорта Михаил Беляев. На базе Киевского Артиллерийского училища под руководством майора Орлова занимался конным спортом. Хорошо стрелял, имел значок «Ворошиловский стрелок». Жизнь была заполнена до отказа, из нас готовили здоровое молодое поколение. В 1937 году по указу правительства в стране были созданы специальные артиллерийские и военные школы, и после окончания семи классов, в одну из таких спецшкол, артиллерийскую №13, я был принят на конкурсной основе для продолжения учебы. Школа располагалась в Киеве возле Сенной площади.

Г.К. - Годы учебы в спецшколе вспоминаете с теплотой?

 

 

М.В.- Это были прекрасные, незабываемые годы. В школе был собран отличный преподавательский коллектив., педагоги «от Бога», преданные своему делу, честные и порядочные люди. Начальником (директором) школы был полковник Титарев, комиссаром - батальонный комиссар Казилин, командиром нашей батареи - старший лейтенант Зайченко. Моим классным руководителем был бывший боксер, обожаемый учениками - преподаватель биологии Максим Алексеевич Полтавчук, учителем физики - Аристов, преподавателем физкультуры - Михаил Аркадьевич Элугалашвили, французский язык нам преподавала Слава Ефимовна Волошина, а учителем математики был Павел Владимирович Русинковский, поляк, замечательный человек, полиглот, владевший девятью языками. Эти люди приложили все возможные усилия, чтобы дать ученикам капитальные знания и подготовку, впоследствии очень пригодившиеся в дальнейшей жизни. Мы ходили в форме спецшкольников - синие брюки зеленые кителя, а летом щеголяли в форме белого цвета и в фуражках. Своей материальной части в школе не было, и устройство 45-мм, 76-мм орудий и мортир мы изучали только теоретически. Часто ходили на стрельбище, и сейчас трудно поверить, но тогда результат: 49 очков из 50 возможных - считался плохим. Все имели значок «Ворошиловский стрелок». Отношения между соучениками были отличными, невзирая на разницу в социальном статусе. У нас училось много детей из семей партийной элиты и генералитета КВО. Кроме знаний, преподаватели успешно прививали нам манеры интеллигентных людей, «солдафонов» из нас не делали, и я помню, как полковник Титарев, услышав как кто-то, рассказывая о чем-то, сквернословит по-пустому, по «ходу повествования», подошел к нам и сказал -«Мат - это сильнодействующее средство, и надо его применять по делу и ко времени. Зачем вы опошляете мат?». В 1940 году я окончил обучение в спецшколе «на отлично» и, имея, как тогда говорили, «золотой аттестат», должен был быть зачислен напрямую в любое военное училище по своему выбору, в случае, если мой выбор устраивал мандатную комиссию при выпуске из школы. На мандатной комиссии я попросил направить меня в Ленинградское артиллерийско-техническое училище, хотел быть оптиком, но председатель комиссии генерал-майор Гундорин решил так -«Пойдешь учиться в 3-е ЛАУ!». В 3-е ЛАУ (Третье Ленинградское Артиллерийское Училище) я был зачислен без экзаменов. Даже не посмотрели, что мой рост всего 154 см, вместо требуемых по уставу 156 см, и правильно сделали, за первый год учебы я подрос на целых 11 сантиметров. Напротив находилась Ленинградская Военно-Медицинская Академия, мне предложили поступить туда без экзаменов. Я отказался, и своем выборе впоследствии не сожалел.

Г.К. - Расскажите о 3-ем ЛАУ.

М.В.- Училище находилось рядом с Финским вокзалом, на улице Комсомола №22. Училище большое - 5 дивизионов, 2000 курсантов. Я попал в 5-й дивизион - АИР (артиллерийская инструментальная разведка), в учебную фотограмметрическую батарею. Как раз наше училище перевели, одним из первых в стране, на трехгодичный курс обучения, но третьего курса в нашем ЛАУ еще не было. Командовал училищем полковник Санько. Начальником учебной части был майор Арефьев, сноб и жестокий человек, ненавидимый всеми курсантами. Это был просто человеконенавистник, объявлявший любому встречному курсанту -«Десять суток ареста!», без малейшей причины. Сажал на «губу» фактически «на автомате», и гауптвахта в училище называлась «Дом отдыха имени Арефьева». Третьим дивизионом командовал подполковник Градусов, командир с зычным голосом, называемый «за глаза» кличкой -«Под градусом». Нашим пятым дивизионом командовал майор Ляшко, (имевший привычку проходя по надраенному паркетному полу в нашей казарме, обязательно, презрительно изрекать -«Бардак!»), а командиром нашей батареи являлся участник Гражданской войны капитан Михайловский. Старшиной батареи был отличный строевик Леня Сердюков. Он, и наш политрук Загорский, оставили о себе самые лучшие впечатления. Я попал в один взвод вместе со своим киевским товарищем Леней Гончаровым. В 3-м ЛАУ готовили командиров артиллеристов к службе на 152-мм гаубицах и на пушках БМ-4 (Большой Мощности). В нашем учебном взводе было тридцать курсантов, все - отличные ребята, в большинстве своем - бывшие спецшкольники

Г.К.- И как во «времена наркома Тимошенко» служилось курсантам - артиллеристам?

М.В.- Строжайшая дисциплина, жестокая муштра, вся учеба курсантов была максимально приближена к требованиям боевой обстановки. Чтобы вам все стало ясно, приведу несколько примеров. Все наше время было расписано по минутам, требования к курсантам были очень суровые и жесткие. В строй вставали за 50 секунд. Выходим в зимние лагеря. На каждом курсанте ранец - 32 килограмма при полной загрузке, да еще карабин и артиллерийские приборы. Идем маршем, останавливаемся посреди большой снежной поляны. Мороз, где-то градусов пятнадцать - двадцать. Вокруг лес, высокие «мачтовые» сосны. Раздается команда-«Дивизион, стой! Здесь мы будем жить и учиться!». Соорудили себе временные шалаши. И потом работали по двадцать часов в сутки, рыли для себя землянки. А там песчаный грунт, промерз на метр глубины, да так, что никакая кирка не брала. Землю прогревали кострами и рыли. Для наката по уставу требовались бревна с диаметром 18 сантиметров. Сначала, такие бревна таскали по двое, а потом так уставали, что за такое бревнышко брались сразу восемь курсантов, да и то, двое по дороге до лагеря валились с ног. От сильного, непривычного для многих, тяжелого физического напряжения и накопившейся усталости, курсанты засыпали даже двигаясь в строю. Питались только сухим пайком: сухари, селедка, брикет горохового концентрата. И все время проводились полевые учения и лыжные двадцатикилометровые кроссы на время, до Лисьего Носа. Гоняли нас «до десятого пота». Умывались в ледяной воде. Никаких поблажек никому не делали, ни с кем не церемонились. Дисциплина была, образно выражаясь - «драконовской», но тогда это воспринималось как само разумеющееся. У нас был товарищ со старшего курса, Коля Федоров. Он вернулся из увольнения слегка выпивший - за это «прегрешение» - сразу получил наказание -«шесть месяцев дисциплинарного батальона». Через два месяца он вернулся из дисбата в училище. Вскоре к нему приехал отец, и сообщил Коле о смерти старшего брата. Федоров пошел в увольнительную и там помянул родного брата. Командиры почуяли запах спиртного, и уже на следующий день Колю исключили из списка курсантов и перевели служить дальше рядовым бойцом в батарею обслуживания при училище.

Г.К.- Где застало курсантов известие о начале войны? Что происходило с Вами в первые месяцы войны?

М.В.- Мы находились в летних учебных лагерях, на сборах в Кабацкой Луге, в 136 километрах от Ленинграда. Говорили, что до революции в Луге было 96 кабаков, оттуда и название - Кабацкая. Здесь, на территории Лужского артиллерийского полигона шли обычные курсантские будни. Рядом с нами разместились учебные лагеря различных артиллерийских частей Ленинградского Военного Округа. На двадцать второе июня было назначено торжественное открытие лагерных сборов, и я в этот день был в наряде - дежурным по батарее. Утром, весь личный состав училища отправился на место сбора, наш лагерь опустел. Я оставил одного дневального на дежурстве, а сам расположился со вторым дневальным загорать неподалеку, на лесной поляне. Где-то в 12-00 мимо нас проходил замполитрука Загорский и сказал, что в училище объявлена тревога. Мы вернулись в лагерь и увидели, что полы у некоторых палаток опущены, кое-где появились элементы маскировки. К таким учебным тревогам мы были приучены, и жизнь протекала в обычном режиме. А через час мы услышали речь Молотова о нападении немцев на нашу страну. Потом сообщили, что на Лужский аэродром, во время бомбежки полигона, сели два немецких самолета и летчики сдались в плен. Мы тогда толком не знали, были это антифашисты-перебежчики, перелетевшие на нашу сторону, или просто, немцы-летчики сели на вынужденную посадку на подбитых самолетах. После обеда был выстроен личный состав училища и нам объявили, что для защиты Ленинграда на базе 3-го ЛАУ создается сводный курсантский дивизион. Мы приняли это известие спокойно, без паники, ведь нас готовили к войне, но что такое настоящая война - мы себе не представляли. Зато зам.командира дивизиона, участник еще 1-ой Мировой Войны, напутствовал нас со слезами на глазах. Я оказался в списках состава созданного дивизиона, стал наводчиком орудия на одной из батарей. Мы прибыли в расположение 101-го ЛАП, где получили технику - 76-мм пушки образца 1910 года. Тягачами были легкие трактора «Комсомолец». Наша батарея расположилась на открытой огневой позиции, на Медведомском шоссе Луга - Псков. Впереди в метрах в четырехстах перед нами находился железнодорожный переезд, и нашей задачей было не дать врагу перейти это рубеж. Мы быстро соорудили огневую позицию, оформили необходимую документацию. И на этом месте, в обороне мы простояли целый месяц, пока нас не сменили регулярные части. В боях мы участвовали мало. Дивизион сняли с огневых позиций, всех погрузили в ж/д состав, и отправили назад, в Ленинград, в училище. У нас в эшелоне было два вагона с ранеными, только что вынесенных с поля боя. По дороге мы попадали под серьезную бомбежку, раненые психовали, командиры крыли весь белый свет матом и стреляли из пистолетов по немецким пикировщикам. Добрались до Питера с потерями. Прибыли в училище, и здесь нам объявили о присвоении воинского звания «лейтенант», выдали все положенное комсоставу довольствие, и специальным пассажирским поездом отправили в Москву. Это произошло в начале августа. В поезде ехало около 2.000 человек, выпускников ленинградских военных училищ. В тридцати километрах от Москвы наш состав попал под бомбежку. И снова гибли наши ребята… Добрались до столицы. Красная Площадь закамуфлирована. На вокзале объявили воздушную тревогу. Все гражданское население кинулось к станции метро в бомбоубежище, а я со своим товарищем, лейтенантом Шимановским остался снаружи, мы только прижались к стене дома и смотрели на небо. Подходит патруль, двое с зелеными петлицами -«Ребята, здесь стоять нельзя, опасно. Спускайтесь в метро». А в метро не попасть, давка жуткая. В Москве мы получили предписания и нас отправили по частям. Я получил назначение в Туркестанский военный округ, на артиллерийский полигон в Тоцком, где формировался кавалерийский корпус генерала Белова. Назначили на должность командира взвода, но прослужил я в корпусе недолго. Жили на берегу реки Самарка. Но вскоре нас выселили из нашего палаточного лагеря и вместо нас туда прибыли поляки из армии Андерса. Меня в составе группы командиров отправили в Куйбышев и здесь в штабе Приволжского Военного Округа я получил новое назначение на должность командира учебной батареи в 51-й ЗАП(запасной артиллерийский полк), который располагался в землянках, в лесу, в 7 километрах от железнодорожной станции Инза.

Г.К.- Сложно было командовать батареей в восемнадцатилетнем возрасте?

М.В.- В учебной батарее числилось 300 человек переменного состава, поделенных на пять взводов. Контингент был тяжелым, 90% личного состава были из бывших уголовников, имевших срок заключения свыше 10 лет. Заключенным с началом войны сократили срока, и сразу из лагерей отправили в армию, и вот такая «интересная публика» была у нас в ЗАПе. Большинство солдат в возрасте 35-40 лет. Многим зэкам вскоре были присвоены сержантские звания. В каждом учебном взводе было по два командира: лейтенант из запасников и кадровый сержант. Из взводных командиров мне хорошо запомнились младшие лейтенанты Петровский и Мелкозерных.

Г.К.- Как нашли общий язык с таким «уголовным контингентом»?

М.В. - Я хорошо владел «блатной феней» и зэки принимали меня за своего, думали, что я тоже успел когда-то посидеть «на киче». Мой отец в тридцатые годы работал мастером в учебных мастерских при киевской колонии для несовершеннолетних преступников, я часто приходил к нему на работу, приносил обед, так заодно и «восполнял пробелы» в знании « уголовных диалектов» русского языка. И криминальные авторитеты батареи отнеслись ко мне с уважением, и полное взаимопонимание было быстро достигнуто. «Паханом» среди батарейных зэков был помкомвзвода Исаков, помощниками у него были: старшина Артамонов, сержант Дуднев и рядовой Попов. «Авторитету» Исакову все подчинялись беспрекословно, и работать мне с ними было легко, дела на батарее шли хорошо. Законы у зэков были свои - жесткие, но справедливые. Выйдет Исаков к народу, только «свистнет» -«Святая п….братия, ко мне!», и все взводные уже в струнку рядом с ним. Это были люди крепко битые жизнью, и умевшие выживать в любых условиях. Как-то вызвали меня в штаб нашей учебной бригады, так Дуднев напросился ехать со мной, коноводом. Приехали в штаб, через двадцать минут выхожу - нет никого, ни Дуднева, ни лошадей. Смотрю, возле дома напротив, вроде наши кони привязаны. Захожу в дом, навстречу улыбающийся Дуднев -«Товарищ лейтенант, все в ажуре!». Накрыт стол, водка, закуска, две девушки сидят, «готовые к бою». И ведь успел Дуднев за четверть часа все организовать и договориться. Артамонов когда-то был красным командиром. А рядовой Василий Иванович Попов, наш «парикмахер», был из местных. На станции Инза жила его семья, которую он не видел 15 лет. При моем «сознательном попустительстве» он встретился со своими родными. И поверьте мне, что эти люди, профессиональные воры и бандиты, были во многом честнее и порядочнее, чем например наш командир полка, коммунист-орденоносец, первостатейная сволочь, полковник Шевченко.

Г.К. -Что за человек был, командир 51-го ЗАПа?

М.В. -Полковник Шевченко, получивший орден Красной Звезды за бои на Халхин-Голе. Изверг и деспот. Человек недалекий, бескультурный, тупой солдафон. Издевался над людьми как хотел, управы на него не было. В самые лютые морозы запрещал бойцам одевать валенки, а ведь полевые занятия в поле шли непрерывно. Рядом с полком, на вырубленной поляне, местные построили шалаши и туда приезжали из окрестных районов бабы, проститься с мужьями, уходящими на фронт. Бабы откуда-то точно знали, кто стоит в списках на отправку и когда чей мужик с маршевой ротой уезжает на передовую. Так Шевченко запрещал бабам провожать на фронт, угрожал всяческими карами любому, кто хоть на несколько минут отлучится перед посадкой в эшелон, сказать последнее «Прощай» своим близким. А комсостав наш Шевченко третировал с особым удовольствием и изощренностью. Раздавал направо и налево всем командиром по 16 суток ареста, приговаривая «Восемь суток от меня, и восемь - от комиссара!». Но сидеть нам, командирам, было негде, так вместо ареста, за каждые сутки «назначенного наказания» с нам снимали по 50% денежного жалования, получалась -«жизнь взаймы». Шевченко приказал за каждым командиром закрепить «персональную» лошадь, и обязал каждого чистить ее три раза в день, будто больше командирам в ЗАПе было нечем заняться. Многие командиры-запасники, бывшие городские жители, даже не знали с какой стороны к кобыле подходить надо, а тут скреби ее … А за личной серой кобылой комполка ухаживали сразу шесть солдат, освобожденных от полевых занятий и получивших от Шевченко «бронь» от отправки на фронт. И когда в ноябре 1941 года меня откомандировали в состав рекогносцировочной группы Генерального Штаба Красной Армии, я был несказанно доволен, что избавляюсь от унижений со стороны комполка.

Г.К.- В чем состояла задача рекогносцировочной группы?

М.В. - В преддверии эвакуации правительства, из Москвы в Куйбышев, вокруг строился укрепрайон. Задачей группы было составление современных карт и определение мест расположения огневых средств в будущем укрепрайоне. На нашу группу «выпал» Тагайский район Ульяновской области. Условия работы были очень тяжелыми, современных топографических карт у нас не было. Глубокий снег. Морозы до - 52 градуса. Глухие места. В этих условиях мы ежедневно работали в поле с утра до вечера - все светлое время дня. В нашу группу ГШ входило 12 человек: 7 командиров и 5 рядовых бойцов. Руководил группой генерал, но мы его фактически не видели, он пил сутками напролет и постоянно гонял наш связной самолет У-2 в Ульяновск за водкой. Задание группы считалось совершенно секретным, к зданиям, в которых мы располагались, не подпускали никого из местных гражданских жителей. Все карты и схемы нашего участка, с обозначением мест возведения оборонительных сооружений направлялись непосредственно в Генеральный Штаб, за моей подписью, 18-летнего лейтенанта. В январе 1942 мы закончили свои работы, передали участок частям военно-полевого строительства, и я вернулся в полк. И тут же получил назначение на Воронежский фронт, штаб которого располагался в городе Елец. Передал батарею новому командиру, лейтенанту намного старше меня по возрасту. Он сразу начал «с места в карьер», стал угрожать «пахану» Исакову десятью сутками ареста. Исаков ему ответил - «Идиот! Я только что 15 лет отсидел, а ты меня десятью сутками пугаешь!?». Исаков подошел ко мне и сказал - «Товарищ лейтенант, со мной еще восемь человек. Мы решили вместе с вами ехать на фронт!». Одним словом - самовольное «дезертирство на передовую». И я, со своими верными «зэками», отправился в Елец. Вместе доехали до штаба фронта. Там в Ельце видел двух мальчишек, лет по 14 каждому, с орденами Ленина на груди, наверное, наши агентурные разведчики. В Ельце произошло следующее: пока я на сутки задержался в санчасти, (мне оперировали гнойный абсцесс под мышкой), - моих ребят сразу же направили в различные подразделения, служить вместе, к моему величайшему сожалению, нам не довелось. А меня, отправили служить на должность начальника разведки артдивизиона в 837-й артполк 307-й СД 13-ой Армии генерала Пухова. Там я пробыл два месяца, потом, весной 1942 года заболел сыпным тифом, и когда отправился от болезни, то был назначен начальником штаба дивизиона в свой полк.

Г.К.- Насколько тяжелыми были условия на передовой на Вашем участке в первой половине 1942 года? Что запомнилось из этого периода фронтовой жизни?

М.В.- Артиллеристам было намного легче, чем пехотинцам. Мы были лучше экипированы. «Аристократия» - всегда в сапогах, а не в обмотках. Я вообще ходил «франтом»: на голове кубанка, на плечах - черный полушубок, да еще так называемый «приисковый» маузер №2 в деревянной кобуре. Когда меня, заболевшего тифом, мой ординарец отвез в госпиталь, и возвращался с этим добром назад в полк, так у него все отобрали заградотрядовцы, включая маузер. До лета стояли в обороне в районе города Ливны. Обе противоборствующие стороны серьезно оборудовали свои позиции, готовясь к длительной обороне. Немцы даже на передовой выставили щиты с надписями на русском языке-«Войне конец - здесь граница». Я воевал в дивизионе, которым командовал майор Минеев, грамотный кадровый командир, воспитанный на уставах еще Красной Армии, и он уделял много внимания обучению командного состава дивизиона. Вскоре я получил назначение на должность командира батареи 76-мм орудий и очередное звание - «старший лейтенант». В июне 1942 года нам пришлось выдержать очень тяжелые бои. На всю батарею - 4 русских, остальные солдаты:чуваши, татары, мордвины. Стоим на позициях, среди поспевших хлебных полей, а убирать этот хлеб некому. В каждой батареи появился свой самогонный аппарат. Лошадей откармливали зерном, в полевых кухнях всегда было свежее конское мясо. А вскоре на наш участок прибыла с Дальнего Востока 134-ая отдельная кадровая курсантская «молодецкая» бригада, которая заняла оборону на нашем левом фланге. На базе этой бригады формировалась и развертывалась новая 74-ая стрелковая (впоследствии Киевская Краснознаменная) дивизия. И я попал служить в 6-ой артполк 74-й СД. Командование бригады, а затем и дивизии, было полностью интернациональным. Командиром дивизии был будущий генерал и ГСС армянин Казарян. Артиллерией дивизии командовал грузин Цхобревашвили, начштаба дивизии был татарин Гизаттулин, заместителем командира дивизии - русский, полковник Иванов. И наш дивизион 6-го артполка был интернациональным. Командир - капитан Кобзев Дмитрий Константинович, донской казак, замполит - Петр Емельянович Счастный, русский. Заместитель командира дивизиона - капитан Афанасьев Вячеслав, мордвин, начальник разведки - старший лейтенант Галишин Закирян Шагинурович, татарин. А начштаба дивизиона был я, еврей, старший лейтенант Водинский. Личный состав дивизиона был хорошо подготовлен и обучен, на 50% состоял из кадровых младших командиров и рядовых - дальневосточников. В обороне мы простояли до декабря 1942 года, а двадцать шестого декабря началось наступление войск нашего фронта.

Г.К.- Как развивалось это наступление?

М.В.- Первая деревня, которую мы освободили, называлась Баранчик. Кажется, именно в эти дни, мы еще штурмовали высоту 186, 0, названную «Огурец». Это была очень укрепленная высота, пехота атаковала ее в лоб, прямо через минные поля, и на многочисленных рядах колючей проволоки, как «развешенное после стирки белье», остались висеть многие сотни тел наших убитых солдат. Условия ведения боевых действий были очень сложными, наша маневренность была ограниченной, поскольку все дороги были покрыты высоким снежным покровом. Все подступы к переднему краю немецкой обороны и дороги в тылу были основательно заминированы. Мы теряли очень много личного состава, именно, из - за подрыва на минах, каждый шаг в сторону был чреват смертельной опасностью. К нам на батарею прикомандировали троих саперов, которые расчищали нам путь наступления. Подразделения могли передвигаться только по расчищенным тракторами ЧТЗ дорогам. Снег на полях был до полутора метров высотой. Немцы, отступая, бросали все свое имущество, мы двигались от склада к складу. У нас появились первые трофеи: алкоголь и немецкие сигареты. Немецкий хлеб в специальной упаковке, выпечки 1939 года - абсолютно свежий на вкус. А сигареты оказались эрзац-подделкой, папиросной бумагой пропитанной никотином. К весне 1943 года дивизия с боями вышла на рубеж возле города Малоархангельск Орловской области и перешла к обороне. Наш фронт стал вместо Воронежского, называться - Центральным. На пополнение наших обескровленных до предела полков прислали зэков, прямом из лагерей, и дело дошло до того, что например в 360-м стрелковом полку 80% стрелков были из вчерашних заключенных. Чуть меньше их было в других полках. Немецкие снайперы нам житья не давали, голову было невозможно поднять над бруствером даже на мгновение. Так зэки по ночам, в отместку, за каждый выстрел, начали полностью вырезать «солдатское население» немецких траншей на различных участках. И немцы затихли. Можно было демонстративно усесться с котелком на бруствере и спокойно обедать - немцы не стреляли! Потом нашим зэкам «стало очень скучно» от обыденной жизни в обороне. Они стали лазить за «языками» и трофеями даже на участке обороны у соседей, так генерал Руссиянов лично жаловался командарму Пухову и требовал умерить чрезмерную активность «уголовников из 74-й СД». Разведкой 360-го СП командовал еврей, записанный русским в документах, капитан Миша Павлоцкий, будущий Герой Советского Союза. Так ему сам комдив говорил - «Павлоцкий, тише надо работать!». Всю весну мы готовились к летним боям на Орловско-Курском выступе. Строили глубокоэшелонированную оборону. За нашей спиной стояли резервные стрелковые и артиллерийские части, дивизионы «катюш», а за их спиной расположились заградотряды. И утром 5-го июля началось. После массированной авиационной и артиллерийской подготовки немцы перешли в наступление, и он было для нас необычным. В сопровождении танков и самоходок немецкая пехота шла, в так называемую, «психическую атаку». Пехота, сомкнутыми рядами, во главе с офицерами шла в полный рост. Неся большие потери от нашего огня, они смыкали поредевшие ряды и продолжали движение. Убитых и раненых прямо на поле боя подбирали следом идущие машины. Такая атака, необычная и непривычная, сильно действовала на психику наших пехотинцев, и требовала огромных усилий воли, чтобы выстоять. И наша пехота не дрогнула. Нам дали приказ - Продержаться сутки, до подхода резервов. Мы вели непрерывный огонь, орудия накалялись докрасна. Боеприпасами нас снабжали безотчетно и беспрерывно. Огнем дивизиона было подбито три тяжелых немецких танка. Подразделения полка выполнили приказ, сдержали немецкий натиск, а ночью к нам на выручку подошли резервные части. А потом наступил «праздник на нашей улице». Мы перешли в контрнаступление, и когда, после мощных ударов нашей авиации и артиллерии, продвинулись вперед, то увидели, что вся земля перепахана воронками от бомб и снарядов, а в отдельных уцелевших блиндажах мы обнаруживали большие группы полностью оглушенных и деморализованных немецких солдат, бессмысленно ползающих по полу и стенам блиндажей. Когда зашли на станцию Поныри, то обнаружили стоящие на путях три целых эшелона: два с танками, и один с лошадьми. В августе мы уже были на рубеже рек Десна и Днепр.

Г.К. -Как происходило форсирование Днепра на участке Вашей дивизии? На каком плацдарме Вы воевали?

М.В.- Это были очень тяжелые дни. Без преувеличения. Переправа под бешеным огнем. Плавсредств не хватало, так через Днепр - кто как сподобился, пехота форсировала на подручных средствах. Ширина реки перед нами - 800 метров. По реки плыли трупы солдат, убитые лошади с раздутыми животами. Свои орудия мы переправили на плотах. А потом пришлось пройти через «кровавую кашу» на Лютежском плацдарме. Высадились на высокий и обрывистый правый берег. Заняли позиции на плацдарме. От нашего переднего края до Днепра всего полтора километра. Наша дивизия оказалась на правом фланге армии, мы воевали в излучине рек Днепр, Десна и Припять, в таком своеобразном «треугольнике». Немцы ожесточенно сопротивлялись, мы несли большие потери. Мы были отрезаны от полка, связь между дивизионом и штабом полка держалась только по рации. Орудия в батареях, на огневых позициях, располагались веером, для защиты от постоянных немецких контратак. Я там уже не надеялся остаться в живых… В районе Сосницы, это родина Довженко, мы получили приказ - «Вместе с штрафбатом захватить мост Патона в Киеве и продержаться там до подхода основных сил». Мы вытянулись в колонну, и на подходе к исходной позиции для атаки нас разбомбила вдребезги немецкая авиация. Бомбежка была такой сильной, что мой старшина, мужчина 40 лет, спасаясь от гибели, со страху перепрыгнул забор, тын, высотой примерно два метра. Когда немецкие самолеты улетели, то вокруг мало кто в живых остался. Я решил добить свою раненую лошадь. Три раза в нее стрелял… Когда командование узнало, что штурмовая группа разбита авиацией, то задание по захвату моста нам отменили.

Г.К.- А вообще, в душе, теплилась надежда, что уцелеете на войне?

М.В. - Нет. Знал, что рано или поздно придет мой смертный час. Был фаталистом. Война на передовой быстро приучает человека к мысли о том, что... «все там будем»… Нельзя было обмануть судьбу, нельзя было ничего предугадать заранее. Приведу вам пару примеров, вам так будет легче меня понять. Там же, под Киевом, немцы нас бомбили ожесточенно и регулярно, три раза в день. От бомбежек, мы прятались в подвале с каменной бутовой кладкой. Кончился очередной авианалет, все целые и невредимые вышли из подвала, а капитан-минометчик продолжает сидеть на месте, Подошли к нему, стали тормошить, думали, что наверное заснул… а он мертвый. Ни капли крови на теле. Потом разобрались. Маленький осколок от авиабомбы прошел точно через фигурную кладку и попал капитану прямо в мозжечок. Под Воронежем пошли в атаку. Рядом со мной бежит пехотинец, и тут ему осколком отрывает голову. Но обезглавленное тело еще пробежало вперед метров пять… И все это прямо в нескольких метрах от меня. И как тут не стать фаталистом, насмотревшись такого? У меня был боец, сержант Захаров, умер от разрыва сердца, во время артналета. Смерть была кругом и везде, спала с нами в обнимку, ела из одного котелка и только ждала, кого следующего она выберет из нас и заберет с собой. И только со второй половины сорок четвертого года, (когда артиллеристы-батарейцы стали нести относительно малые потери, в основном при подрывах на минах и при авианалетах) - мне как-то раз «померещилось» - а вдруг останусь живой?. А так, каждый день - «русская рулетка» - кому как повезет. Под Воронежем мы держали оборону на территории какого-то колхоза. Немцы от нас в 50-ти метрах. Пришел на передовую из тыла, сам командир дивизии, проверить стрелковый батальон. Начался немецкий обстрел. Все ринулись в колхозный бункер, чтобы как- то укрыться. Адъютанту комдива большой осколок на излете попадает в спину и выходит «по центру» через грудь, не задев ни сердце, ни легкие. Вроде невероятный случай, но человек остался живым. Летом 1942 года, я еще был в 837-м АП, шли тяжелые бои за станцию(или разъезд) Ростани, от которой остались целыми всего пара домов. Кругом большие сады. От нас до немцев ровно семьдесят метров. Все на виду, как на ладони. Мой НП - на линии пехоты. Звонок по полевому телефону - «Галле ранен!». У меня был замечательный солдат, ленинградец по фамилии Галле, смелейший человек. Взял своих разведчиков, и к нему. Выяснилось, что Галле в своем окопчике наклонился к пулемету, а в это время немцы кинули на наши позиции несколько крупных мин. Одна из мин ударила Галле в спину, отскочила к стенке окопа и не взорвалась! Уложили Галле на шинель, и еле донесли его под огнем до сада. Смотрим, на спине у него образовалась большая опухоль, он не двигается, конечности парализованы. Все ясно - перебит позвоночник. Отправили его в тыл, заранее сочувствуя трагической судьбе нашего боевого товарища. Проходит две недели, идет бой, и тут слышу сзади голос -«Разведчик Галле прибыл в ваше распоряжение!». Живой!. Так что, никто своей или чужой судьбы - заранее знать не мог. Были, конечно исключительные и уникальные случаи другого рода. У меня был знакомый пехотинец, старший лейтенант, имевший за войну девять ранений. Так он всегда точно чувствовал - когда его ранит… Многие заранее знали, а может и надумывали себе, как они погибнут. У нас был в полку офицер, лейтенант Павлюченко. До войны известный бегун-стайер, кадровый командир. Войну в 1941 году начинал командиром батареи, попал в плен, бежал из под расстрела, вышел к своим из окружения, и как горили, вынес на себе знамя полка. Это был отважный человек, но был у него один «недостаток». Он не выносил бомбежек, его нервы сдавали во время налетов немецкой авиации, Павлюченко не мог себя контролировать и скрывать панический страх. Для него это было самым ужасным из всего, что могло произойти на войне. В Румынии вышли к Серету, и стали искать переправу через реку. Поднялись выше по течению на 25 километров. Шли колонной. Налетели немецкие пикировщики. За какие-то мгновения, Павлюченко пробежал, от места бомбежки до ближайшего горного кряжа, два километра… А в обычном бою он всегда показывал пример смелости и стойкости…

Г.К. - За время войны Ваша мать получила на Вас три «похоронки». Почему так часто «везло» попадать в списки погибших?

М.В. - Первый раз на меня послали «похоронку» на Курской дуге. Там творилось невообразимое, все смешалось в дыму и в огне. Видели, как было прямое попадание снаряда в мой НП, из которого никто не живым выбрался, и сочли, что меня этим снарядом разорвало в клочья. Но в это время меня на НП не было, я, кажется, находился на огневой, или в пехоте. Но в штаб доложили -«Капитан Водинский погиб!», и на адрес матери ушло официальное свидетельство -«Ваш сын, верный воинскому долгу, пал в боях за Советскую Родину…». Зимой 1944 года наша дивизия попала в окружение и была разбита, потеряла свою боеспособность. После выхода из окружения меня направили в другую часть в 133-ю стрелковую дивизию, а в 74-й СД решили, что я пропал без вести. В результате - моей матери пришло извещение -«Ваш сын пропал без вести в боях в районе села ….». А третью «похоронку» на меня отправили в январе 1945 года. Мы были снова окружены в Карпатах, зажаты немцами со всех сторон между горных гряд. Тогда, огнем своего дивизиона, мне довелось выручить всю дивизию. Но потери были такими, а обстановка настолько тяжелой, что меня и всех, кто был со мной, посчитали убитыми. Хорошо, что хоть мое письмо фронта с более поздней датой отправки опередило «похоронку». И быть «награжденным посмертно» мне тоже довелось…

Г.К.-«Посмертный орден» когда вручили?

М.В. - Я его так и не получил. Да и узнал об этом ордене совершенно случайно. В 1954 году служил в Бресте. Приехал к матери в отпуск. В последний день отпуска, за час до моего отъезда, вечером к нам в дверь постучали. В квартиру зашло два старших офицера. Они сказали, что ищут гражданку Водинскую. Мать ответила, что это она и есть. И тогда один из офицеров, подполковник, сказал, что он является представителем военного комиссариата, и приглашает ее завтра прийти в военкомат на торжественную передачу ордена Отечественной Войны 1-ой степени, которым был награжден в 1944 году ее погибший сын, капитан Михаил Водинский. Мать сначала не поняла, о ком они вообще ведут речь. Говорит им -«Вы, наверное ошиблись. Мой сын жив. Да вот он сидит за столом!». Подполковник обратился ко мне -«Товарищ майор. Позвольте посмотреть ваши документы». Сверили все данные, переспросили, в каких частях служил в 1944 году. Получается, что меня тогда не только «похоронили», но и наградили посмертно. Предложили проехать за орденом в военкомат, но я сказал, что опаздываю на поезд и должен вовремя вернуться в свою часть. Офицеры записали мои данные, номер части, адрес, и сказали, что наградной знак будет переслан по месту моей службы. Я вернулся в полк. И на этом вся эта история закончилась, никакого ордена я так и не увидел.

Г.К.- Пытались выяснить, в чем дело?

М.В.- Зачем? Я никогда не отличался тщеславием, и не имел особых амбиций. У меня и так за войну пять орденов, включая орден Боевого Красного Знамени. Так к чему мне еще один? Это в двадцать лет к орденам относишься как к чему - то важному и желанному. Я помню, как после Курской Дуги «обмывал» свой первый орден - Красной Звезды. А после,- смотрел на свои и чужие награды более чем спокойно. Кстати, у нас в 400-м АП в связи с «наградной темой» после войны произошел один казус. Война закончилась, а у нас многие взводные, активно участвовавшие в боях, так и остались без единой награды. Заполнили на них представления к орденам, послали наградные листы в штаб дивизии. Ни слуху, ни духу. Думаем, потерялись документы в штабных канцеляриях. Снова написали и послали реляции. И вскоре приходят по два ордена на каждого взводного, реализованы оба наградных листа.

Г.К.- А что за окружение зимой 1944 года Вы сейчас упомянули?

М.В. - После Киева мы с боями освобождали населенные пункты Буча, Ирпень, Белая Церковь, вышли на рубеж Жашков -Канелы и здесь были вынуждены занять оборону. Начались бои с Корсунь-Шевченковской группировкой противника, и тут две дивизии, наша и 240-я СД, в районе села Канельские хутора были атакованы крупными силами противника и попали во временное окружение. Трое суток мы лежали на снегу, как мишени на полигоне, а нас беспощадно бомбили и расстреливали артиллерией. Немецкие ожесточенные атаки не прекращались ни днем, ни ночью, мы несли большие потери. Командир дивизии Казарян был тяжело контужен, потерял слух и речь, и все свои приказы и распоряжения отдавал в письменном виде. К нам на помощь пробились чехи из бригады полковника Свободы, но они были в английской форме, их приняли за противника, и стрелковые части целые сутки вели бой с «нашими чехословаками»… Вместе с нами в «мешке» оказались тридцать наших танков. И когда был получен приказ на прорыв, танки пробивали «коридор». Мы шли на прорыв под дороге и по льду озера, а с двух ее сторон стояли в ряд немецкие танки и били по нам из своих орудий, считай что расстреливали в упор перекрестным огнем. Дивизия вышла из окружения обескровленной. Заместителя командира дивизии полковника Иванова разжаловали в майоры и перевели на должность командира батальона. А бежавшего с поля боя, бросившего своих людей и орудия, командира нашего полка, Героя Советского Союза, подполковника Чичкана по суду трибунала лишили за трусость звания ГСС и приговорили к 15 годам тюремного заключения.

Г.К.- Командир полка и ГСС бежал с поля боя?

М.В.- Подполковник Чичкан всегда был трусом и карьеристом. А Героем он был «липовым», сам себе это звание «организовал» на Днепре. Из-за таких как он, потом и пошло выражение «днепровский Герой», в смысле - по разнарядке… Когда мы оказались блокированными немцами на плацдарме, то вдруг по рации получаем из штаба указание: назвать имена двух отличившихся в боях на Днепре военнослужащих, для представления их к званию ГСС. Мы еще с командиром дивизиона удивились, мол, бред какой-то, несерьезно все это, на Героя представляют, и по рации просят фамилии? Тут пока простой орден дадут, через «надцать» штабных инстанций наградной лист пропустят, а то Золотая Звезда!? Назвали по рации фамилии впоследствии погибшего телефониста Дешина и командира орудия Захарова. И они это звание получили. А Чичкан по рации передал наверх, в штаб дивизии свою фамилию и своего радиста, который на передовой даже минуты никогда не был! И оба оказались в утвержденном списке на ГСС. С таким же успехом, мы, с командиром дивизиона, могли назвать свои фамилии, и в скором времени повесить себе на грудь Звезду Героя.

Г.К.- Куда Вы попали после выхода из окружения?

М.В.-Я получил назначение в 400-й артполк соседней 133-й СД, которой командовал полковник Белодед, впоследствии убитый в Черновцах. В полку не было вакантных должностей начальника штаба дивизиона, и я принял командование артиллерийской батареей во 2-м дивизионе полка. Но на саму батарею, к «огневикам» я впервые попал только через полтора месяца после вступления в должность, поскольку все время находился на ПНП в пехоте, вместе с бойцами взвода управления. Все время, беспрерывно, шли бои местного значения, что в переводе на солдатский язык означает одно - мясорубка.

Г.К. - Расскажите о командном составе дивизии и Вашего полка, о бойцах и офицерах Вашего дивизиона. С кем довелось воевать и делить фронтовую долю вместе?

М.В. - Придется перечислить десятки фамилий разных людей. Вы не против?

Г.К. - Почему нет?

М.В.- Ну тогда - «поехали». В дивизии было три стрелковых полка, 418 СП - полковника Иванского, 521-й СП -полковника Быковского и 681 СП - под командованием подполковника Павла Семенович Билаонова. Я прибыл в 400-й АП, принял под командование батарею пушек ЗИС-3. Когда стал командовать дивизионом, то одна из трех моих батарей была гаубичной, имела пушки-гаубицы 122-мм. Дивизион насчитывал больше 200 человек. Личный состав огневых взводов я поначалу знал плохо, потому что для ведения прицельного артогня мне необходимо было находиться на переднем крае, вместе с пехотой, которую я поддерживал. Но почти всегда рядом со мной были прекрасные люди и бойцы из взвода управления: командир взвода, учитель из Средней Азии лейтенант Орехов, разведчики -москвичи: сержант Лунев и рядовой Громов, житель таежной глухой деревушки, опытный охотник и следопыт рядовой Ульев, телефонист из Ленинградской области сержант Дягилев,, связист таджик Халиков, и мой верный ординарец киевлянин Степан Патык. В 1944 году Патык вытащил раненого лейтенанта Орехова с поля боя и сам получил при этом тяжелое ранение. Вскоре в штаб полка привезли орден Красного Знамени, которого был удостоен Степан. Я поехал вручать ему этот орден. Приезжаю в госпиталь, а Патык, два дня как скончался от ран… Старшим офицером на батарее был сибиряк Гриша Вастьянов, старший лейтенант. Когда я принял под командование дивизион, то его начальником штаба был хороший офицер, капитан Яков Сергеевич Кривенко, украинец из Казахстана, высокий и широкоплечий. Политсостав дивизиона: замполит, старший лейтенант Миронов и парторг лейтенант Козин. Командиром 400-го АП был подполковник Зайцев, после войны он жил, кажется, в Ростове. Когда я пришел в полк комбатом, Зайцев был начальником штаба. У меня произошла с ним стычка. Как-то, еще на Украине, подполковник Зайцев пришел на НП и начал «выступать» - «Почему в блиндаже не сделаны амбразуры!? Бездельники!». Я ответил ему -«Но, ты, деляга тыловой! Пошел на хер отсюда!». И тут Зайцева назначают командиром полка. Я думал, что он станет мстить, но подполковник вел себя порядочно. Начальником штаба полка был майор Комаров, блондин -альбинос, которого я заменил на должности командира дивизиона. Комаров трагически погиб после войны в Москве. Заместителями командира полка были: москвич подполковник Турухин, заядлый спорщик и любитель материться без повода, но очень добрый человек, и второй зам - майор Мягкий, характер которого полностью соответствовал его фамилии. Его жена была лейтенантом медслужбы в нашем полку. Заместителем командира полка по тылу был майор Паруир Оганесович Арутюнян, мой друг, все время уговаривавший меня после войны жениться в Армении на его дочери. В штабе полка служили ПНШ - по строевой части капитан Юра Оськин, начальник артснабжения капитан Женя Саранцев, начпрод капитан Евгений Добров. Помню нашего парторга полка, капитана Михаила Гринберга из Винницы. Очень тепло вспоминаю полковника Заглодина, сменившего Зайцева на должности командира 400-го АП. Заглодину во время войны было лет сорок, это был грамотный артиллерист, умница и очень порядочный человек. И еще, я хотел бы назвать имена смелых людей, офицеров -артиллеристов, с кем плечом к плечу мне довелось воевать в 400-м АП 133 -й СД. Старшие лейтенанты Миронов, Медведев, командир разведки Андрей Гоненко, Павел Безденежный, Иван Чистюхин, Наум Хотимский, Григорий Прибойченко, Панкратов, лейтенанты: Ильиных, Башмалук, начбоепит Шматок, военфельдшер Иван Чудецкий, Михаил Непомнящий, Ковалев, командир взвода управления киевлянин Миша Чертков, погибший при подрыве на мине 3-го мая сорок пятого года. Все эти люди внесли свой посильный вклад в общее дело борьбы с врагом.

Г.К. -Несколько «общих вопросов». Приходилось сталкиваться в бою с «власовскими формированиями»?

М.В. -Мне неоднократно приходилось видеть «власовцев», и в бою, и в нашем плену. Например, в 1943 году, на нашу сторону перешел в полном составе батальон из Туркестанского легиона - 270 человек. Они убили немецкого командира батальона, майора, и немецких ротных, в звании фельдфебелей, и с оружием пришли с повинной. А дальше произошло следующее: с них сняли немецкие «власовские» погоны и весь этот батальон передали в наш 360-й СП. Я думаю, что скорее всего, подобное решение было согласовано со Особым Отделом. Этот батальон кидали в бою в самые тяжелые места, использовали по сути дела как штрафной, и вскоре от «туркестанцев» почти никого не осталось. Под Белой Церковью нами был взят в плен «власовец», нацмен из Средней Азии, молодой и здоровый парень. Думали - «обозник», но я взял его документы, а там немецкие справки о ранениях Значит - вояка, а раз такое дело, то - «В расход!». Он принял смерть спокойно, если не сказать - мужественно, о пощаде не просил… А немецких пленных обычно не трогали. Могли только «в ухо дать». Был у меня случай. Будучи в пехоте, взял с «управленцами» в плен здорового немца, где-то 1.90 ростом, бывший летчик. Гриша его стукнул пару раз - немец молчит. Притащили его в штаб стрелкового полка к Билаонову. А в штабе полка как раз возле командира находился разведчик, сержант Иванов, имевший пудовые кулаки. Разведчик дал разок «в ухо», немец рухнул, а когда очнулся - то моментально стал все рассказывать и давать информацию. Но подобное «рукоприкладство» допускалось крайне редко.

Г.К.- Были случаи, когда приходилось артиллеристов передавать в пехоту на пополнение?

М.В. - В 1942 году такое происходило в армии. В сорок третьем году было неоднократно, что взвода управления из артполка использовались как простые стрелки, в виду тяжелейших потерь в пехоте. А в конце войны перевод кого-то из артполка в стрелковый полк - был вещью редкой и использовался больше - как наказание. Например, я одного сержанта сам «сдал в пехоту». Был у меня один «щирый украинец». Баловался этот сержант с автоматом в штабе дивизиона и прострелил моему связисту Дягилеву ногу. А Дягилев был хороший солдат, связь всегда прокладывал без карты. Я не хотел «особистов» в это дело впутывать, иначе все могло было закончиться для сержанта штрафной ротой. Просто привел его к подполковнику Билаонову, и сказал -«Павел Семенович, в пехоту моего орла возьмешь?»… А иногда из пехоты забирал к себе людей. Был у меня наводчик Новосильцев. Его отец воевал рядом в стрелковом полку, они случайно встретились. Новосильцев попросил - «Товарищ капитан, спасите отца». Все знали, что пехотинец живет до первого хорошего боя. И воевали дальше, отец и сын Новосильцевы вместе, в одной батарее.

Г.К. - Представители СМЕРША в Вашем артполку чем-то запомнились?

М.В.- В 6-ом артполку «особистом» был старший лейтенант Борзов, заносчивый и наглый человек. Ему его должность многое позволяла. А в 400-м АП уполномоченным СМЕРШ был капитан Кемерев. Но что-то мне сейчас не хочется подробно рассказывать об этих людях.

Г.К.- С каким личным оружием Вы воевали?

М.В.- Про мой «приисковый» маузер вспомнили? С какого-то момента я стал равнодушным к «красивому» или к «трофейному» оружию. Но был у меня, начиная с 1943 года, памятный пистолет ТТ. Когда мы наступали возле Малоархангельска, над нами шел воздушный бой. Наш летчик выпрыгнул из сбитого истребителя, но его парашют не раскрылся. Тело летчика и самолет упали на землю в 100 метрах от нас. Подошли, а там … просто «мешок с костями»… Я взял у погибшего пилота пистолет ТТ, и с этим оружием прошел до конца войны. Ну и, конечно, если идешь в пехоту, иногда с собой брал ППШ.

Г.К.- Насколько сложными для Вашего полка были бои на завершающем этапе войны?

М.В. -Я не думаю, что у вас есть сейчас еще несколько часов времени, чтобы выслушивать от меня все подробности этих боев. Прошли с боями Румынию. И когда мне говорят, что немцы в Румынии были полностью деморализованы и не оказывали серьезного сопротивления, то мне это удивительно слышать. Весь наш путь от Унген через реку Прут и до Серета сопровождался тяжелыми боями. Потом плацдарм в районе города Тишканы, бои за Тыргу, Няму. Дальше нас ждали суровые испытания в Карпатах, после бои в Венгрии, кровопролитные схватки за населенные пункты Дебрецен, Токай на реке Тисса, непрерывные атаки на венгерский город Мишкольц. Оттуда нас перебросили в Чехословакию, мы брали Злин (Готвальдов), Брно. Последний бой мой дивизион принял через десять дней после объявления о капитуляции немецкой армии, 18/5/1945 года, и в эти дни у нас в дивизии еще гибли солдаты и офицеры. А схема ведения артиллерийского боя в наступлении зачастую была следующей: сначала огонь по переднему краю противника, потом - перенос огня вглубь его обороны, или ПЗО - подвижной заградительный огонь. И пехота поднимается в атаку. Но, например, в боях за Злин наблюдалась совершенно иная картина. Мы вошли в город, а немцы нас стали контратаковать с разных направлений, так я с орудиями все время мотался по окраинам, отбивая эти непрерывные атаки.

Г.К.- Что происходило с Вами после войны?

М.В.- В конце мая 1945 года наш полк расположился палаточным лагерем в лесу, вблизи города Табор, недалеко от развалин крепости, прославившей национального героя чехов Яна Гуса. Был получен приказ о расформировании дивизии и отправки ее частей на Родину. Наш полк в полном составе был переведен в 7-ю Гвардейскую механизированную дивизию. Мы все время находились в движении, поскольку части нашей 40-й армии меняли части 50-ой армии, возвращающейся в СССР. В итоге, мы заняли казармы в городе Сегед. В 1946 году наша дивизия передислоцировалась на территорию Германии и вошла в состав 4-ой танковой армии под командованием Лелюшенко. Летом 1948 года мне было присвоено очередное звание - «майор», а еще через год я отбыл из Франкфурт-на-Одере на новое место службы, в 2028-й гаубичный артиллерийский полк 12-й механизированной дивизии, расквартированной в белорусском городе Брест. В 1954 году, 14-го сентября, в качестве командира 2-го дивизиона полка 2028-го ГАП, я принял участие в первых в мире учениях с применением атомного оружия, на Тоцком полигоне. Сбросили тогда на полигоне атомную бомбу с эквивалентом в три раза мощнее американской бомбы сброшенной на Хиросиму. И до сих пор живой… А в январе 1956 года в закончилась моя служба в рядах Советской Армии, я уволился в запас. С семьей переехал жить в Киев. Стал работать лаборантом в НИИ, одновременно поступил на вечернее отделение Киевского инженерно-строительного института, который закончил в 1962 году. И в своем НИИ я проработал без малого 35 лет, стал старшим научным сотрудником и главным конструктором лаборатории. А в конце 1990 года я переехал сюда на ПМЖ.

Г.К.- Я нашел Вас случайно, прочитав в Интернете книгу воспоминаний бывшего сержанта из взвода управления Вашего дивизиона Семена Соболева, проживающего на Сахалине. Книга называется «Исповедь». Я хотел бы зачитать Вам строки, в которых Соболев пишет о Вас, о своем командире - «Капитана Водинскогя в основном узнал летом сорок четвертого года, когда мы были в обороне в Румынии и когда мы месяца два жили в землянке на наблюдательном пункте четвертой батареи. Он был веселый, общительный человек, корректный в обращении с подчиненными. Он никогда ни на кого не кричал. Но и никогда ни к кому не обращался с въедливым казенным «Вы», за которым часто скрывается ехидство и уверенность в возможности с высоты своего служебного положения подавить своего оппонента не правотой, не необходимостью, а именно своей властью. Когда он отдавал распоряжения, то выходило как-то, что это не он отдает распоряжение, а само дело, необходимость подводит к тому, чтобы он распорядился, а ты выполнил его приказ. И если посылал он кого, хоть в пекло, то выходило, что пройти через это пекло можешь только ты и никто другой. И тот, кто шел, всегда знал, что пославшие его, о нем тот час же не забыли, а помнят и будут делать все возможное, чтобы облегчить его участь до самого его возвращения, Внешне он всегда выглядел офицером в полном смысле этого слова. В любой обстановке был всегда умыт, побрит, подтянут, в начищенных сапогах и бодр. Как ему это удавалось? Не знаю. Был у него ординарцем наш дивизионный связист Халиков Абдунаби. Но он в основном выполнял свои связистские обязанности: дежурил у телефона, бегал на исправление телефонной линии, когда она рвалась от обстрелов, и очень редко отправлялся к командиру дивизиона по вызову. Кроме всего прочего, капитан Водинский был еще и красавец мужчина. Черноволосый, черноглазый, с чистым холеным лицом, которое часто светилось белозубой улыбкой, мастер рассказывать всевозможные смешные истории в лицах своим красивым баритоном - он был душой нашего управления дивизиона.

С командирами батарей у него остались прежние товарищеские отношения - этому не мешала ни субординация, которая в общении с капитаном Водинским как-то не проявлялась, ни панибратство, на которое никто из его друзей - подчиненных не покушался. Требовательность его была корректной, но, оставаясь корректным, он был достаточно требовательным.

В армии не принято обсуждать своих командиров, поэтому об ушедшем от нас в штаб полка майоре Комарове никто никогда не сказан ничего плохого. Но, наверное, все помнили, что он, будучи нашим командиром дивизиона, всегда оставался только командиром - в бою или на отдыхе, но никогда просто товарищем. Капитан Водинский для всех всегда был и тем и другим.

С Водинским мы переписывались несколько лет. Он после Германии служил в Бресте. Какое-то время учился в высшей офицерской школе. Стал майором. Участвовал в учении с применением атомной бомбы. Демобилизовался в 1956 году, окончил институт и работал в НИИ стройматериалов. В 1988-м году, когда я был на Украине у своих друзей Сафроновых, я ездил к нему в Киев. Но обстановка там была уже неспокойная. Поднимали головы бывшие бандеровцы-националисты, которые присылали угрожающие письма и предлагали убираться. А он был еврей по национальности, но совершенно русский по духу. Однако, после распада Союза, через несколько лет он уехал в Израиль, и переписка наша прервалась. Только после его отъезда в Израиль, я по-настоящему почувствовал, что Советский Союз распался.

Уходим. Уходим. Уходим.

Сколько нас осталось последних могикан той Великой Отечественной войны, того великого времени, когда мы защищали и строили Великое государство Советский Союз? Очень мало.

Люди сменившего нас поколения позабыли, за что клали головы их отцы и деды. Они бездарно промотали то, что получили в наследство. Через много лет они поймут, что потеряли, что не смогли сохранить из уже завоеванного и построенного нами.

Но будет поздно.