Давид Ильич Флейтман родился в 1903 г. в Санкт-Петербурге. Еврей. Работал на ленинградских предприятиях инженером-проектировщиком силовых сетей. Участник финской кампании 1939-40 г. В августе 41-го года добровольно вступил в Красную Армию. С декабря 41-го года до июля 42-го в составе роты 972-го стрелкового полка воевал на харьковском направлении. По учетным документам Главного управления кадров Министерства обороны значится пропавшим без вести в июне 1942 года.

 

О Д. И. Флейтмане и о своем военном детстве вспоминает сын, Анатолий Давидович.

 

 

 

Твое отечество в крови...

 

Мой отец, Давид Ильич Флейтман, погиб в июле 1942 года под Харьковом в самом начале наступления немцев на Сталинград. Мне было тогда 12 лет, и жил я в эвакуации в маленьком татарском городишке Билярск.

 

До войны папа был инженером-электриком, но его мирные профессия и наклонности сочетались, очевидно, с запасом 1-й категории, поэтому я помню его всегда в форме: то частые воинские сборы, то срочный призыв в связи с разделом Польши, то финская кампания.

 

...Я просыпаюсь от яркого мартовского солнца. Мама говорит: «Толенька, с Финляндией мир!» — «С каким правительством? — спрашиваю, — с пролетарским?» — «Нет, с буржуазным. Да не плачь, сынуля, папочка же вернется!»

 

Папа вернулся только в середине лета и привез мне боевые трофеи: флаг Финляндии размером с носовой платок и гранитный камень для изучения по естествознанию слюды, кварца и полевого шпата. Эти трофеи и по сей день со мной.

 

...Папа в военной гимнастерке везет меня на санках по льду Фонтанки. Санки с тарахтеньем пролетают под мостом — в этом году, как и в прошлом, всюду крепкий лед. А задачник по арифметике еще крепче, и папа весь год со мной занимается. К концу учебного года я уже выдрессирован настолько, что заработал наконец «отлично» в четверти. А на экзамене, где не было рядом папы, я все-таки не смог прыгнуть выше «посредственно». Отчаянье недавнего отличника было так велико, что папа в качестве компенсации решил купить мне настоящий взрослый велосипед. Я быстро научился крутить педали и взял велосипед с собой на дачу в Сестрорецк. Там, на пустынном пляже, пахнущем гнилыми ракушками, я рисовал шинами круги и восьмерки на твердом волнообразном песке. Папа же никак не мог освоить эту двухколесную премудрость, но утешался тем, что терпение, труд и время сажают в седло даже медведей в цирке. Оказалось, что времени-то как раз и не было: «Враг будет разбит, победа будет за нами» — 22 июня уличные динамики разнесли по притихшему побережью эти слова, исторические, как фраза Людовика XIV о гвардии, которая умирает, но не сдается.

 

В витрине Елисеевского магазина появились окна ТАСС с бодрыми стишками:

 

Били рыцарей на льду, 

Били Фрица на ходу, 

Били с треском, били с жаром 

Мы брусиловским ударом...

 

Мы клеили газетные кресты на оконные стекла и, как в финскую войну, затемняли окна. Папа купил карту и стал отмечать флажками линию фронта. Я посетовал на большой клин, вбитый немцами в Прибалтику, но папа сказал: «Ничего, вот как ударим по Яссам, так они из этого клина сами выскочат». Но клин не рассосался, а превратился в грозный рокочущий прилив, быстро приближающийся к набережным Ленинграда.

 

И вот мы с двоюродной сестрой Мурой сидим на тюках в телячьем вагоне и лижем мороженое. Сладкий пористый шарик, зажатый между двумя круглыми вафельками, быстро тает. На моей вафельке оттиснуто чье-то чужое имя. Мне всегда покупали с именем «Толя», а сейчас не стали выбирать. Мама, няня, тетя Люба и дедушка с бабушкой расставляют поудобнее тюки и чемоданы. А папа стоит на платформе и сквозь полуоткрытую дверь смотрит на меня. Мимо пробегают люди, задевают его чемоданами, а он стоит и внимательно смотрит. Дедушка мрачен: списали его, отправляют в тыл с крикливыми бабами и детьми. А папа стоит на платформе и смотрит на меня. Вагон дернулся, сладкая белая капля упала на занозистый пол. Поплыли и замелькали дома, столбы, платформы, надписи «Кипяток», встречные составы с красноармейцами, поля, вокзалы, «Кипяток», «Кипяток», «Кипяток», «Кипяток»...

 

А папа остался стоять на платформе — навсегда.

 

«4 августа 1941 г.

 

Мой родной, дорогой сыночек, мой любимый Тольчик. Как и два года назад, по зову Партии и Правительства я вступаю в ряды РККА. Ну, правда, теперь уже с боевым опытом мне, конечно, легче будет бить врага. Я теперь буду служить в зенитной артиллерии, и очень скоро фашистские коршуны попробуют моих свинцовых и стальных зернышек. Немного жаль, что приходится с тобой прощаться на этот раз через сотни километров, но что же делать — время военное. Мой дорогой, я купил тебе книжку Жюль Верна "Пятнадцатилетний капитан", к сожалению, переслать ее тебе нельзя, и, надписывая ее тебе на память о себе, я не теряю надежды после разгрома Гитлера почитать эту книжку вместе, как и сказки, которые я тебе прислал в свое время из Петрозаводска. Ну а если мне придется пасть на поле битвы, не забывай своего папочку, который любил тебя и будет всегда крепко любить. Мамочку нашу береги, няню слушайся. Целую крепко — папа».

 

...Погода все портилась, пошел занудный дождь, сразу же превративший дорогу в чавкающее месиво. Дедушка с бабушкой, мама, няня, тетя Люба, мы с Мурой и еще несколько семей, накрывшись плащами, рассаживаемся по подводам, жилистые татарские лошаденки, завоевавшие Русь, натягивают гужи и мы трогаемся. В медленной телеге, переваливающейся по вязкой колее, долго не усидишь, спрыгиваешь прогулять затекшие ноги — и на сапоги сразу налепляется тяжелый слой грязи. Женщина из соседней телеги и не заметила, как оставила где-то в ямине свою галошку. Задний возница-татарин подобрал находку, но не отдал владелице, несмотря ни на какие уговоры: в хозяйстве пригодится. Моросит дождь. Чавкает дорога под лошадиными копытами, дергается и скрипит телега. Сколько дней мы едем? Медленно-медленно по жидкой грязи плывут мимо черные то татарские, то русские избы. Из окошка ближайшей избы равнодушно глядит на нас молодая славянка. Ее беленькая озябшая дочка на лавке возле избы хрумкает грязную репу. «Дак она у тебя заболеет», — говорит моя няня. «В крестьянском брюхе, — спокойно отвечает мать, — долото сопреет...»

 

«20 ноября 1941 г.

 

Моя дорогая женочка, вот и подходят к концу мои курсы. Несколько дней назад отправил тебе телеграмму, но еще ответа не получил, надеюсь получить на днях. Хотя я тебе не очень верю, что вам живется хорошо, но все-таки твое бодрое письмо как-то исправило мое настроение. Во всяком, даже и тяжелом, положении можно найти хорошую сторону. В частности, здесь, на саратовском кладбище, где мне приходится часто бывать (там очень удобно заниматься), можно найти такие перлы:

 

Здесь покоится девица 

Анна Львовна Жеребец, 

Плачь, несчастная сестрица, 

Плачь, несчастнейший отец. 

Ты ж, девица Анна Львовна, 

Спи в могиле хладнокровно.

 

Ну, это дело ее, конечно, советы в таких случаях, по-моему, бесполезны. Что касается меня: числа 24-25 кончаются занятия и начинаются экзамены. Должен тебе сказать, что, несмотря на мою умственную усталость за последнее время, я все же учусь очень прилежно — за все время у меня не было ни одной плохой отметки, а все хорошие и отличные при очень высоких требованиях. Это, собственно, относится больше к нашему сыночку, пусть он учтет, как следует заниматься, несмотря ни на какие трудности. Надеюсь, что и на экзаменах буду не из последних, и к 1-му декабря ты уже сможешь называть себя лейтенантшей...»

 

...Я смотрю из окна на пустырь, называемый Базарной площадью, на гигантскую лужу в полпустыря. В окна дует, моросит ждь вперемешку со снегом, и вот уже стекла подмораживает, и лужа покрывается коркой, и мальчишки гоняют по тонкому, дышащему под коньками льду. Мы живем у хозяйки по прозвищу Ашонка. В доме шумно, часто останавливаются возницы-татары, пьют водку, плетут мочалочные кнуты. Меня тоже научили, я сижу у окна и плету кнутик. За дверью весело: пляшет подвыпившая Ашонка, смеются возницы. А на улицу мне не выйти: мальчишки начинают кидать в меня камни и орать: «Э-э-й! Абрам, дай сто грамм!» — и я возвращаюсь домой, чтоб снова занять свой наблюдательный пост у окна. В школе сложнее, тут уж невозможно уйти на свой необитаемый остров, зато после школы я один и играю в свои одинокие игры за забором на заснеженном огороде. Снегу навалило выше моего роста, он хорошо утрамбован, и из его толщи можно вырезать и кирпичики для строительства снежного дома и заготовки для снежных коней, которых я ваяю и водружаю на гребень крыши.

 

«982 полевая почта

972 СП, рота связи

 

Моя дорогая женочка, как и два года назад, пишу из боевой обстановки. Поздравляю вас всех с Новым годом и с наступающим днем рождения дорогого Тольчика. Надеюсь, разбив врага, встретиться с вами в 1942 году. Даже в трудные минуты боев, когда кругом рвутся снаряды и свистят пули, я не забываю о вас ни на минуту. Я окружил себя вашими вещами, и чувство, что вы со мной, подбадривает меня. Твою карточку я ношу в левом кармане у самого сердца, на руках у меня твои перчаточки, Тольчика кашне и носки греют меня, нянечкиной гребенкой я причесываюсь и курю из маминого мундштука (помнишь, такой кавказский)... Родной мой сынок, читаю твои письма и радуюсь твоим успехам. Ты просишь сообщить тебе, как я бью фашистов. Дорогой мой мальчик, один я ничего не делаю, я работаю в полку, с которым и участвую в боях, и не раз наш полк заставлял улепетывать фрицев, да еще как — честное слово, зимой сбрасывали ботинки и, несмотря на стужу, такого давали драпа, что им позавидовал бы любой рысак. Красная Армия подпирает фашистов всюду, и недалек тот час, когда фашистская нечисть будет полностью уничтожена, и мало кому удастся утечь. Учись, мой родной, хорошо и отлично, а я буду биться с врагом на отлично. Целую тебя — твой папочка».

 

Из моего дневника 1942 года.

 

«30 марта. Сегодня была ужасная вьюга. Идя из школы, я увидел такую картину: мужчина сидел на льду, держась рукой за голову, а рядом с ним стояли еще двое мужчин. Наверное, этот мужчина упал и ударился. Вот он поднялся, оба мужчины поддержали его, и они все трое скрылись во мраке. Вдруг я смотрю — на снегу валяется несколько пряников. Я нагнулся, поднял пряники. Они были твердые-твердые, и я пошел домой».

 

«10. 04. 1942 г.

 

Женка моя родная, уже несколько дней прошло, как я получил твое письмо и жду следующего согласно твоего обещания каждые 3-4 дня. У меня все по-старому, воюем и бьем немецких оккупантов, изгоняя их из нашей родной стороны. Не могу тебе описать чувства радости при занятии населенных пунктов одного за другим; одновременно чувство жгучей ненависти к проклятым немецким фашистам разгорается все больше и больше. Мы никогда не простим этим извергам всех их зверств, которые они учиняют, оставляя наши села и города. Хочется их уничтожать и уничтожать всех до одного, жестоко мстить за спаленные жилища, за расстрелянных наших хороших честных людей. Когда мы заняли гор. Барвенково, я сам видел яму, куда эти сволочи покидали расстрелянных граждан. Я видел 82-летнего старика, кладовщика спирто-водочного завода — его фашисты убили только за то, что он еврей, перед расстрелом они связали его за руки с 55-летней дочерью и убили их вместе. Вот когда Красная Армия входит в занятое немцами село, вот тогда они тикают без оглядки, бросая все — и оружие и технику, сбрасывают сапоги, бросают награбленное добро. Ну, недолго им еще придется существовать, наступает весна, эта весна будет гибелью для фашистов, нет сомненья в том, что мы их будем выгонять со своей территории, уничтожая всех, кто будет сопротивляться. Весна приносит с собой так много чудных надежд на скорую победу, на радостную встречу, на счастливую жизнь. Так хочется жить, жить хорошо, счастливо, радостно. Дорогая моя, это должно быть. Мы снова должны быть с тобой вместе и жить еще лучше, чем жили раньше. Целую тебя, Тольчика, родителей и нянечку. Твой Додик».

 

Из дневника:

 

«1-го мая.

 

Сегодня в школе было выступленье, 

И я, конечно, тоже выступал. 

А после выступленья будет угощенье, 

Не мог дождаться угощения весь зал. 

Наконец уж угощения дождались 

И со всех ног мы в столовую помчались. 

Все ребята вниз по лестнице бежали, 

Ну а что на угощение давали? 

Что же дали? А давали пирожок, 

Который горечью желудок мне ожег, 

Рулет с маком — 

Кот наплакал.

И булку с намеком на сладость.

Все-таки в военное время радость!

Но лучше бы ничего не давали.

Потому что ночью у меня все булки повырывали».

 

«9 мая 1942 г.

 

...Нет слов, мои дорогие, описать вам, какую радость я испытываю, получая ваши письма. Наконец-то после долгого перерыва я получил от вас сразу два письма — от 6 и 26 марта... Моя родная, что ты напрасно беспокоишься о такой ерунде, как наша комната и вещи в ней... Я не знаю, живы ли мои родные сестры и брат: сколько я им ни писал — ответа нет. Успокойся, моя родная, и не мучь себя напрасно пустяками... Сейчас нужно думать только об одном: товарищ Сталин ясно приказал нам, а значит, и мне, добиться того, чтобы в этом, 42-м, году разбить и уничтожить гитлеризм...

 

С 1 мая ты будешь получать в своем военкомате 500 руб. в месяц. С этим и с твоей зарплатой как-нибудь перебиться сможете. Война ведь скоро окончится, ты и не заметишь, как пролетит 1942 г., а уж если товарищ Сталин сказал, что в этом году враг будет разбит, то уж это точно, слова тов. Сталина — это все, это наша вера, это наше знамя, это наша цель к победе. Потерпи немного, родная моя девочка... Целую вас крепко, будьте все здоровы. Ваш Додик».

 

Из дневника:

 

«16 июня. Вчера я сочинил стихотворение "Украинская ночь". Сегодня я с бабушкой пошел в редакцию его пропечатать...»

 

«28 июня. Сегодня мы с мамой ходили в лес. Уже поспела земляника. Мы набрали полную чашку...»

 

«30 июня. Сегодня мама и няня пилили дрова, а я колол...»

 

«1 июля. Сегодня я с няней пилил дрова...»

 

«12 июля. Сегодня Буня с Муськой, мама, Геня с Анькой, бабушка и я ходили в лес. Мы собирали землянику...»

 

«17 июля. Сегодня была ужасная буря. Она началась так. Стоял жаркий день. Небо было безоблачно. Но вот на горизонте показались тучи, они быстро заволакивали небо. Скрылось солнце. Небо налилось свинцом. Я играл во дворе, как вдруг рванул такой ветер, что меня сшибло с ног. Я вскочил. Во рту, за пазухой, в носу — везде у меня был песок. Кругом носились тучи пыли. Около меня упал вырванный ветром кусок крыши. Я бросился к дому. Ветер рвал крыши, выбивал стекла, свистел и выл в трубе на разные голоса и вдруг — внезапно стих. Сверкнула молния, загремел гром и хлынул дождь».

 

Может быть, именно в эту минуту и погиб мой отец, подав мне свой предсмертный сигнал, прорвавшийся ко мне этой вспышкой сил природы? Он снился мне все эти 50 лет — молодым, каким был до войны, но угрюмым, неразговорчивым, не смотрящим в глаза и приходящим ненадолго в семью, чтобы сразу же уйти обратно, в какую-то неизвестную мне жизнь. И только в одном единственном сне двадцать лет назад я нашел его в той жизни. Это была заброшенная квартира, уставленная старой мебелью, где он — седой, дряхлый — одиноко сидел в пыльном кресле с провалившимся сиденьем. «Папа, как же ты все эти годы не приходил, не интересовался нашей жизнью. Ты ведь даже не знаешь, какие у тебя замечательные внучки...»

 

Последнее его письмо было адресовано мне:

 

«4. 07. 42 г.

 

Мой дорогой, родной мальчик, мой чудный сыночек, теперь я стал очень аккуратно получать твои письма, которые я и мои товарищи читаем с наслаждением. Стихотворение "Украинская ночь", безусловно, будет помещено в "Боевом листке". Почему зимой ты мне не написал об издевательствах мальчишек, я бы сразу же написал директору школы. Никто не имеет права издеваться над сыном защитника родины. Сообщи мне адрес школы и фамилию директора, ведь тебе придется осенью опять ходить в эту школу. А ты молодец, что преодолел все трудности и все-таки кончил отличником — это черта настоящего пионера-сталинца. Почему мамочка перестала мне писать, здорова ли она? Я переслал вам 800 руб. денег. На днях напишу вам подробнее, а сейчас не имею времени... Дорогой сыночек, я знаю, что ты гордишься своим папочкой. Я вспоминаю, как ты был доволен, когда я был на белофинском фронте. Я вспоминаю такую мелочь, как ты бал рад, когда твой нескладный длинный батька сел на велосипед и проехал по пляжу несколько шагов. Я знаю, что ты рад каждому моему успеху, и я не подвожу и не подведу тебя. Все свои силы, все свои знания, а если понадобится, то и жизнь, я отдам за то, чтобы ты и миллионы таких, как ты, ребят могли спокойно жить, учиться и радоваться за свою жизнь. Мы, отцы, с оружием в руках уничтожим тех ненавистных гадов, кто пытается отнять у вас эту жизнь. Будь уверен — окончательная победа будет за нами. Целую тебя крепко-крепко. Всем родным привет. Любящий тебя папа».

 

Мы и не заметили, как в последних письмах отца исчезла победная эйфория и появились торопливые фразы: «...На днях напишу вам подробнее, а сейчас не имею времени...», «...Возможно, несколько дней не буду вам писать, так что, пожалуйста, не беспокойтесь...», «...О твоем письме следовало бы написать подробнее, но сейчас я очень тороплюсь...» — мы просто не догадывались, что все это вестники надвигающейся катастрофы — окружения и гибели 240-тысячной армии. Во втором издании БСЭ, в статье «Великая Отечественная война Советского Союза 1941-1945», об этом событии сказано и совсем походя: «10 июня. Начало летнего наступления немецко-фашистских войск на харьковском направлении южного участка советско-германского фронта».

 

А мы осенью 42-го года уезжали из Билярска в еще более глубокий тыл — Иркутсткую область. Дорога в Сибирь прочно затерялась в провалах моей памяти, за исключением одной ясно видимой картины: я стою на продуваемой холодным ветром палубе, и пароходный громкоговоритель, захлебываясь, доносит до меня отчаянную стихотворную строчку:

 

... твое отечество в крови... — 

 

«...в крови... в крови... в крови...» — вторит гулкое эхо.

 

Где-то там, куда напряженно смотрит сейчас вся планета, под напором тяжелой германской брони медленно сжимается, сжимается, сжимается гигантская смертельная сталинградская пружина.