Сержант Хаит Идель Яковлевич - в числе последних бойцов, сражавшихся в 58-й день героической обороны "дома Павлова" в Сталинграде. 

Он выстоял в этом доме всю его оборону и в последний её день был убит. 

Классикой стойкости в бою стал знаменитый "дом Павлова".

Хаит Идель родился в селе Хащеватое Одесской области в 1914 году. 

Трудно словами описать подвиг «Гарнизона дома Павлова». 

Двадцать пять бойцов во главе с лейтенантом Иваном Афанасьевым в течение 58 дней и ночей, находясь под непрерывным огнём и в жестокой блокаде, выдержали бешенные атаки фашистов.

 

Четырёхэтажный жилой дом по улице Пензенской, 61, стоящий на площади имени 9-го января (ныне — площадь Ленина). 

Он считался одним из престижных домов Сталинграда: его окружали элитные Дом связистов, Дом работников НКВД (Народный комиссариат внутренних дел СССР). В доме жили специалисты промышленных предприятий и партийные работники. 

Дом был построен так, что от него вела прямая ровная дорога к Волге. Этот факт сыграл важную роль во время Сталинградской битвы.

 

Разведывательная группа из четырёх солдат, возглавляемая сержантом Я. Павловым, захватила в центре города четырёхэтажный дом и закрепилась в нём. 29 сентября в дом прибыло подкрепление, доставившее пулемёты, противотанковые ружья и боеприпасы, и дом стал важным опорным пунктом в системе обороны дивизии. 

Немцы организовывали атаки по несколько раз в день. Каждый раз, когда солдаты или танки пытались вплотную приблизиться к дому, И. Ф. Афанасьев со своими товарищами встречал их шквальным огнём из подвала, окон и крыши. 

Всё время обороны "дома Павлова" (с 27 сентября по 25 ноября 1942) в подвале находились мирные жители, пока советские войска не перешли в контратаку.

Каковы были потери немцев в численном отношении, источники не сообщают. В. Чуйков отмечает, что потери гитлеровцев, пытавшихся занять "дом Павлова", превысили их потери при наступлении на Париж (именно путь немецких войск от границы до столицы Франции). 

Дом, удерживаемый гарнизоном старшего лейтенанта И. Ф. Афанасьева, считается первым восстановленным зданием Сталинграда. 

Официально восстановление дома началось 9 июня 1943.

 

Подвиг защитников "дома Павлова" увековечен мемориальной стеной на торцевой стене дома со стороны площади. Надпись на ней гласит: 

«Этот дом в конце сентября 1942 года был занят сержантом Павловым Я. Ф. и его боевыми товарищами Александровым А. П., Глущенко В. С., Черноголовым Н. Я. В течение сентября-ноября 1942 дом героически защищали воины 3-го батальона 42-го гвардейского стрелкового полка 13-й гвардейской ордена Ленина стрелковой дивизии: 

Александров А. П., Афанасьев И. Ф., Бондаренко М. С., Воронов И. В., Глущенко В. С., Гридин Т. И., Довженко П. И., Иващенко А. И., Киселев В. М., Мосиашвили Н. Г., Мурзаев Т., Павлов Я. Ф.,

 

Рамазанов Ф.3., Сараев В. К., Свирин И. Т., Собгайда А. А., Торгунов К., Турдыев М., Хаит И. Я., Черноголов Н. Я., Чернышенко А. Н., Шаповалов А. Е., Якименко Г. И.» 

24-го – солдата из Калмыкии Гора Хохолова – после войны вычеркнули из списка бойцов. Лишь спустя 62 память о нём была восстановлена. 

Все дни героической обороны дрался там и абхазец Алексей Сукба (или Цугба, как в некоторых документах).

Здание защищали сыновья 11 народов, среди которых был еврей Хаит Идель. 

В 1948 в Сталинградском издательстве вышла книга Павлова, тогда уже младшего лейтенанта. В ней тоже были упомянуты ещё не все защитники дома. 

В официальной версии также ничего не говорится о медсестре и двух местных девушках-санитарках, которые находились в ряду защитников Дома Павлова до последнего дня. 

Оборона "дома Павлова" закончилась тем, что бойцы получили приказ взять под свой контроль близлежащий дом в рамках начавшегося контрнаступления советских войск, закончившегося разгромом армии генерал-фельдмаршала Паулюса. 

Кстати, сам Паулюс знал о том, что немецкие войска не могут взять этот дом.

 

Похоронили Хаита Иделя у Волги, недалеко от мельницы Гергарта, расположенной рядом с домом Павлова. 

 

 

Воспоминания

Хаит из Лома Павлова

 

Мы встретились с Хаитом, когда в Сталинграде еще никто не знал ни сержанта Павлова, ни дома его имени. Нас свел случай. Он произошел в начале сентября сорок второго. Горел Сталинград, рушились его здания, а Волгу без устали рвали снаряды, мины, бомбы! День близился к вечеру. Я подошел к левому берегу реки с надеждой, что сумею еще до полуночи переправиться в Сталинград. Но на чем?.. И вдруг увидел лодку и человека в длинной шинели с веслом в руке.

— Не туда случаем собираетесь плыть? — спросил я и указал рукой на противоположный берег.

— Куда же еще? Туда, — ответил лодочник, повернувшись в мою сторону. — И вы, как я понимаю, тоже хотите туда. А шо там хорошего?

По говору я понял, что лодочник, видимо, из южных краев, и не ошибся. На мой вопрос: не крымчак ли? — он, улыбнувшись, спросил:

— Одессу знаете?.. Я еще спрашиваю... Кто не знает Одессу? На тож она и мама, шоб ее все знали и, между прочим, уважали. Так я говорю, товарищ?.. Не знаю, как вас величать, темновато, не видно, что в петлицах.

— Ну, положим, знают не только Одессу. Есть много славных городов.

— Не спорю. Но Одесса одна. Поверьте мне, я кое-где побывал и имел возможность сравнить. Так вот, я — одессит. В Одессе мама меня родила, там с морем повстречался и, кажется, сдружился, за девочками тоже там ухаживал, словом, жил вполне прилично. И вот я здесь. Почему — сами догадываетесь. Вы тоже, как я понимаю, явились в этот рай не на прогулку... Фамилия у меня тоже одесская — Хаит. Да-да, пусть вас не удивляют мои слова про фамилию. Все настоящие Хаиты живут именно в Одессе. А если вы встретите Хаита, скажем, в Москве или в другом каком-либо городишке, то я уверен на все сто процентов, шо он тоже одессит, но судьба по какой-то причине вытолкнула его оттуда, и он вынужден страдать по Одессе вдали от нее.

Потом Хаит примолк, бросил взгляд в сторону города, прислушался и решительно сказал:

— Поплыли, товарищ! Кажется, гансики перестали швыряться «огурцами». У них бай-бай...

На веслах Хаит работал основательно, чувствовалась морская закваска. Пока плыли, молчал. Только один раз на середине Волги спросил:

— А вы, товарищ, когда-либо держали весла в руках?

— Были случаи, — ответил я.

— Случаи, — с иронией, как я почувствовал, произнес Хаит и снова притих.

На берегу мы не задержались. Хаит взял весла и на ходу спросил:

— Может, встретимся в Одессе, а?

— Недурно бы...

На этих словах мы расстались. Хаит, ускорив шаги, растворился в ночной тьме. Где-то вблизи застучал пулемет, и что-то грохнуло так, что шевельнулась земля под ногами. Небо на мгновение озарилось яркой вспышкой, после которой снова стало темно.

Без Хаита мне стало тоскливо. В нем было что-то притягательное, располагающее к себе. Без конца бы слушал его южный говорок, восхищенные рассказы про Одессу, но увы, возник и, будто звездочка на небосводе, мгновенно исчез. Так уже не раз бывало...

Однако с Хаитом произошло по-иному. На второй день после переправы через Волгу мне пришлось пробираться к мельнице — на командный пункт полка, чтобы определить свою судьбу. Не сразу сумел это сделать: мельницу противник держал под прицельным огнем. Когда я проскочил через поражаемую зону и оказался внутри этого здания, то удивился силе его каменных стен. По ним колотили снаряды, били крупнокалиберные пулеметы, а мельнице хоть бы что — стояла как утес. А внутри — на каждом этаже — шла боевая работа. Отсюда велось наблюдение за противником, до которого рукой подать, здесь засекались его огневые точки, с этажей мельницы определялись маршруты выдвижения наших штурмовых групп.

И вдруг на первом этаже слышу зычный басок:

— Сержант Хаит, к лейтенанту!

Неужто мой лодочник? Я замер, чтобы взглянуть на него. И вот с каменного пола, на котором, видимо, дремал, поднялся тот самый сержант и, заправляя на ходу шинель, пошел ровной походкой в ту сторону, откуда прозвучал голос. Да, это он, тот самый одессит.

— Привет из Одессы! — вырвалось у меня.

Хаит резко повернулся ко мне.

— А-а-а, ночной пассажир! — улыбкой озарилось его лицо. — Вы тоже здесь? Выходит, одни у нас стежки-дорожки...

Теперь я хорошо его разглядел. Увидел большой лоб, живые с хитринкой глаза и брови, будто крылья птицы в полете. Еще заметил пальцы его рук — длинные, тонкие, как у музыканта. Кто же он по профессии, может, скрипач или пианист?

Все в один раз узнать невозможно, как говорят, надо с человеком пуд соли съесть, чтоб познать его. И я с того часа, оказавшись поблизости, уже больше не упускал из поля своего зрения гвардии сержанта Хаита.

В ночь того же дня мой герой снова ушел в темноту, как он сам сказал, ближе к гансикам, чтоб плюнуть им в лицо. Ушел вместе с лейтенантом Иваном Афанасьевым, командиром пулеметного взвода, и еще с несколькими бойцами. И должность получил самую боевую — первого наводчика станкового пулемета.

Ушли они на подкрепление к сержанту Павлову, в тот самый дом, который острым клином врезался в немецкую оборону и уже трое суток удерживался всего четырьмя бойцами. А дом-то четырехэтажный, и немцам он был что кость в горле, ибо мешал им продвинуться к Волге. Командир полка, когда напутствовал бойцов Афанасьева, так сказал:

— Ребятки, прошу вас, держитесь там изо всех сил. Фрицы не должны пройти через вас!

Когда с большими усилиями сквозь узенький коридорчик-проход, похожий на щель, удалось пробраться в дом, Хаит сострил:

— Это же Ноев ковчег... Кругом акулы...

Что верно, то верно, немцы плотно обложили этот дом — с трех сторон прижались к нему, а вот замкнуть колечко не смогли: ребята Павлова не позволили.

Павлов обрадовался подкреплению. Еще бы, вон сколько набралось народу, аж тесно стало в угловой квартире на четвертом этаже. Он подходил к каждому и жал руку.

Хаит, прищурив глаза, оттого, что лампа-гильза еле светила, пристально посмотрел Павлову в лицо.

— Домовладельцам, между прочим, тоже рекомендуется бриться.

— Это кто же домовладелец-то? — проокал Павлов.

— Ваша персона, — Хаит ткнул длинным пальцем Павлову в грудь. — Весь берег только и твердит: «Дом Павлова, Дом Павлова...»

— Так и говорят?.. А побриться, браток, некогда было. Да и бритвы путевой не имею.

— Считай, шо тебе повезло: лучший парикмахер из самого лучшего города в мире — Одессы явился в твой непотопляемый ковчег и готов навести на твоем лице полный ажур.

— Постой, постой, это кто же лучший из самого лучшего, не ты ли?

— Ты, Павлов, просто вундеркинд — улавливаешь на ходу. Шоб я так жил, лучший парикмахер — это я... Ну так шо, будем бриться?

— Погоди, браток, — Павлов почесал затылок. — Мне соснуть бы... Ноги уже не держат... Трое суток отбиваемся...

— Понял, — Хаит нахмурил брови-крылья. — Товарищ гвардии лейтенант, куда ставить «максимку»?

— У этого окна, — Павлов, опережая командира взвода, показал рукой. — Оно выходит на площадь 9 Января. Оттудова фрицы лезут косяками...

И пошла боевая работа. В странных, даже невероятных условиях пришлось действовать каждому в отдельности и взводу в целом. Хаит и слыхом не слыхал, чтоб, скажем, стена была линией фронта, а окно — передним краем. А какая может быть оборона без окопа или траншеи? Нелепица... И все-таки так вышло, коль мы запустили этих гансиков в город. Они по закоулкам и домам шастают, и мы тоже превратили мирный дом в рубеж обороны. А иначе никак нельзя.

Рука потянулась к тетради, обыкновенной ученической, в косую линейку. Она лежала на полу. По ее обложке прошелся чей-то сапог — отпечаток грязной подметки впился в оранжевый цвет обложки... «Ученик 1-го «в» класса», — прочитал Хаит, и будто из тумана перед глазами возник сынуля Яшенька, его рыженькая головка и носик-курносик, усеянный веснушками. Тоже должен был пойти в 1-й класс... Вздрогнул Хаит, в дрожащих руках заколыхалась тетрадка. Недобрая мысль приплыла: а вдруг над ними — его Беллой и Яшенькой — там, в Одессе, падлы гансики измываются...

Хаит прильнул к пулемету и, нажав на гашетку, с наслаждением прошелся длинной очередью по ползущим из-за «молочного дома», что на площади 9 Января, фашистам.

— Так их!.. Мать их в душу! — чей-то хриплый голос услышал Хаит.

— Не трогай мать, фраер! — в сердцах произнес Хаит и, не отрываясь от пулемета, продолжал поливать огнем площадь.

— Меняй позицию! — скомандовал командир пулеметного расчета Воронов, и Хаит вместе с Иващенко и Свириным, ухватив «максим» за станину, понесли его с четвертого этажа на третий, чтоб оттуда ударить по наступающим. А следом подносчик Бондаренко тащил ленты.

— Ложись! — прогремел Воронов, над головой которого прожужжала пуля, влетевшая, видимо, через окно на лестничном марше.

Все распластались прямо на ступеньках лестницы. Бондаренко не успел. Его жигануло по ноге. Он ойкнул и прилип к стенке. Хаит подскочил к нему и увидел опаленную штанину на правом бедре.

— Никак разрывная воткнулась...

Так оно и было: пуля впилась в бедро и солидно раскромсала его. Кровь из раны струей лилась до тех пор, пока Воронов с Хаитом не смастерили жгут и туго перевязали раненое бедро. Бондаренко побледнел, глаза его затуманились, он тяжело вздохнул.

— Не кисни, Бондарь, — успокаивал друга Хаит. — Ты же сильный малый. Благодари Бога...

— За что? — сквозь зубы процедил Бондаренко.

— Если б, не дай бог, чуть выше пуля-дура воткнулась, ты, Бондарь, в «оно» превратился бы. Понял? А что мы имеем налицо: мужское хозяйство в полном ажуре. За это и благодари Всевышнего, хотя ты, как я соображаю, и неверующий.

Шутки в сторону, но Бондаренко было худо. Его лицо то наливалось кровью, то бледнело как снег. Лейтенант Афанасьев приказал Хаиту и бойцу Сабгайде сопроводить раненого в медпункт. Пришлось снова продираться через тот самый узкий проход, по которому двигались к Дому Павлова. Часто надо было ползти по-пластунски, поэтому Хаит и Сабгайда по очереди взваливали на свои плечи Бондаренко и еле-еле преодолевали метры простреливаемого пространства. Однако ж до мельницы добрались благополучно. А там, подкрепившись кашей, когда стемнело, легли, как сказал друзьям Хаит, на обратный курс. Вместо Бондаренко в пулеметный расчет был назначен боец Довженко.

Не с пустыми руками двигалась группа на свою позицию. У выхода из мельницы бойцы заметили несколько ящиков, прислоненных к стенке.

— Кажется, патроны, — определил Сабгайда.

— Думаешь? — спросил Хаит и тут же как старший распорядился: — Берем ящичек. Нам не будет он лишним.

Только в Доме Павлова обнаружилось, что в ящике не патроны, а гранаты-»лимонки».

— Тоже штучки гарные, — произнес Хаит, докладывая о ящике лейтенанту.

Афанасьев насторожился: какой головотяп вместо патронов всучил гранаты?

— По личной инициативе прихватили.

— Это как понимать? — сердито спросил взводный.

Хаит пожал плечами, а лейтенант все понял: свистнули ребята ящик. Но шума не поднял, махнул рукой и велел Хаиту при себе держать ящик.

— Я так и знал... Кому же еще можно доверить столько «лимончиков»?..

Вскоре эти «лимонки» очень пригодились. Фрицы полезли на дом с трех сторон. Сначала ударили их минометы и отрубили целый угол третьего и четвертого этажей, потом пехота кинулась в атаку. Воронов встретил фашистов пулеметным огнем, а Хаит вместе с новичком Довженко, подтащив ящик к северному окну, откуда четко виделась вся ползущая фрицевая рать, пустили в ход гранаты.

— Кидай точней, юноша! — во весь голос советовал Довженко Хаит. — Видишь, как их корчат осколки. А ну-ка, подкинем им еще по паре «лимончиков»!

Фашисты не унимались. Правда, у северной стороны их порядком поубавилось, но зато из здания военторга, как из муравейника, выползали новые цепи атакующих. Павлов, стреляя из трехлинейки, хрипло проокал: «Последний патрон!..» И всем стало ясно: кончились у сержанта боеприпасы.

— У меня тоже пусто! — крикнул Глущенко, и товарищи увидели, как он стал швырять в немцев кирпичи, валявшиеся прямо на полу.

У Хаита еще не иссяк боеприпас. Он, подхватив ящик на грудь, кинулся на помощь к Павлову.

— Убери свою берданку... Пропусти меня к окну.

Павлов молча отодвинулся и уступил место Хаиту. И первая граната, а за ней вторая угодили в гущу немцев.

— Во-во, это дело! — повеселел Павлов.

Хаит работал с понятием: каждую гранату посылал туда, где особенно густо лезли враги. Кидал и что-то приговаривал, то ли «лимонкам» напутствие давал, то ли гансиков клял.

— Слушай, одессит, ты почему разговариваешь сам с собой? — спросил у уха Павлов.

— Знаешь, люблю поговорить с умным человеком, — ответил Хаит и самому стало приятно оттого, что от его слов посветлело лицо у всегда серьезного Павлова.

Павлов тоже взял гранату и выглянул на мгновение из окна.

— Фрицев-то поубавилось, — произнес он и не бросил гранату. — Ты тоже не кидай... Слышишь, одессит?.. Одиночек пулемет подкосит.

Действительно, Воронов продолжал посылать короткие очереди на площадь и к военторгу, куда уползали уцелевшие немцы. Хаит опустился на пол и, прислонившись к стене, закрыл глаза: устал, лоб его усеяли бисеринки пота. Он даже не услышал, как подошел к нему лейтенант. Но стоило Афанасьеву двинуть ногой ящик, чтобы прикинуть, есть ли там еще гранаты, как Хаит мгновенно открыл глаза и, упершись руками в пол, сделал усилие, чтоб подняться.

— Сиди, сиди, — лейтенант положил руку Хаиту на плечо. — Покемарь еще маленько.

— Все, хватит, — Хаит встал на ноги. — Вот это даванул комара... Ничего не слышал... А гансики где?

— Выгляни-ка в окно, увидишь.

Хаит осторожно просунул голову в окно и ахнул:

— Ого-го! Никогда не видел столько мертвецов...

— Спасибо тебе, одессит, за работу... И за ящик тоже благодарствую... Полагается за это орден, но у меня его нет... Располагаю только фляжкой. На, глотни!

— За упокой гансиков не буду...

— Вот чудак, ты глотни за твое здравие, ну и за всех нас.

— Это можно. Ну, как говорят у нас в Одессе, лехаим! — и Хаит приложился к фляжке.

— Только до дна не высоси.

— А я, наивный чудак, подумал-таки, шо вся посудина в моем распоряжении, — улыбнулся Хаит и протянул флягу взводному.

— Ты уж прости, но закуса не имею.

— Товарищ гвардии лейтенант, если у солдата есть шинель, какой может быть разговор о закусоне? — и Хаит картинно вытер рот рукавом шинели...

Сражающийся Сталинград чутко прислушивался к Дому Павлова. С интересом читал о мужественном гарнизоне в дивизионках и фронтовой газете, пользовался слухами, которые приносил беспроволочный телеграф, и, конечно же, каждый, кто находился поблизости, собственным ухом пытался уловить биение пульса жизни в этом доме. Если слышна была пальба, значит, жив гарнизон, но коли стрельба затихала, тревожные мысли обуревали ближних, да и дальних соседей: устояли ли павловцы?

Они по-прежнему держались и совершенствовали оборону дома — рыли подземные ходы. Хаиту эта работа была не по душе. Его тянуло к пулемету, чтоб гансикам, как он любил повторять, огнем в лицо плевать. Но никуда не денешься, приходилось брать в руки и лопату.

— А ты, Нодар, — обращался Хаит к черноглазому грузину Мосиашвили, — лопатку тоже не обожаешь.

— Как узнал?

— По глазам определил. Шо-то невесело светят они.

— По дэвушке, дорогой, скучают. Сам знаешь, дэвушек здэсь нет... Плохо живем...

— Нажимай, Нодарик, на лопату, она ведь женского рода.

— Нэкрасиво шутишь, — сказал Мосиашвили и, подняв руку перед лицом Хаита, произнес: — Тыше, кто-то стучит.

— Где? — Хаит тоже прислушался.

И верно, из-под земли слышны были глухие удары. Мосиашвили приложился ухом к стенке свежевырытого подземного хода.

— Долбят... Кто же это?

— Может, гансики? Давай доложим лейтенанту, — сказал Хаит и кинулся в дом. Взводный тут же явился и тоже прислушался.

— К нам пробиваются. Это точно. По земле не смогли, теперь вот подкапываются. Что будем делать?

— Лопатами головы рубить, — ответил Мосиашвили.

— И так можно.

Вдруг прямо над головами раздался стонущий вой, за которым тут же последовал неимоверной силы удар. Хаит ухватился за взводного и повалился с ним на дно хода сообщения. Это и спасло их. Мина разорвалась рядом, и если бы только они не упали, был бы им каюк, а так только землей да кирпичной крошкой присыпало. Хаит осторожно приподнялся и, увидев глубокую яму-воронку, хотел было поздравить лейтенанта и себя тоже со вторичным рождением, но из груди вырвались другие слова:

— Нодарика нет...

— Ты что говоришь! — вскочил на ноги взводный. Хаит кинулся в воронку и начал суетливо разгребать руками землю.

— Ну что? — нервничал Афанасьев.

— Нету... Рядом же был... Шоб я так жил...

— Неужели разорв... — лейтенант не досказал: язык не поворачивался произнести страшное предположение вслух.

— Но-да-р-р! — крикнул Хаит. — Мосиашвили!.. швили!

Нодар не отозвался. Хаит выбрался из воронки и кинулся в подъезд, над дверью которого он впервые увидел дыру-пролом. Когда же она появилась? Может, миной так вырвало стену?.. А чем же еще? У лестницы, ведущей вверх, он остановился, огляделся и медленно, будто опасаясь чего-то, пошел по ступенькам.

Кто сказал, что не бывает чудес? Бывают... Между первым и вторым этажами, как раз против пролома в стене, на ступеньках, вытянув ноги, полусидел или, точнее сказать, полулежал Мосиашвили. А в его руке была зажата лопатка.

— Нодарик, ты шо тут копаешь?

Нодар сел прямо и удивленно посмотрел на Хаита.

— Слушай, кто меня сюда посадил?

— Нет, ты лучше скажи, кто тебя сюда принес? — и, не дожидаясь ответа, Хаит во весь голос крикнул: — Товарищ гвардии лейтенант, пропажа нашлась. Шоб я так жил, это он, Нодар Мосиашвили и, между прочим, живой.

Примчался взводный.

— Жив, значит. Ну молодец! А я было подумал...

— Что подумал? — округлились глаза Нодара. — Плохо подумал, да?

— Ладно. Встань-ка... Целы ли конечности?

— Слушай, командыр, какие конэчности? Зачем так говоришь?

— Нодару конечности не нужны, — рассмеялся Хаит.

— У него есть лопатка. Смотрите, как вцепился в нее.

— И за это молодец: уберег социалистическую собственность. Ну вставай.

Мосиашвили приподнялся, потопал ногами.

— Теперь вижу: конечности в целости.

— А как видите, товарищ гвардии лейтенант, сквозь брюки?

— Сержант Хаит, не охальничай. Что не видишь, ноги-то целы.

— Ах, ноги!.. Ну ладно, Нодарик, полетал — и хватит. Пошли долбить землицу.

Долбить не пришлось. Фрицы снова кинулись в атаку. Мгновенно кругом затрещало, загудело. Пули влетали в окна, в проем. Звенели стекла. Сквозь бешеный вой и треск прорывался голос взводного: «Воронов! К левому окну... Из военторга лезут... Павлов! На второй этаж рви... Ударь по трансформаторной будке... Хаит, ко мне!..»

Хаит подбежал к лейтенанту.

— Бери Бахметьева и жмите в роту. Патроны нужны. Гранаты кончаются. Понял?

Животами пришлось мерить расстояние до мельницы. Хаит полз впереди, а следом не отставал и Бахметьев.

— Леша, ты жив? — изредка спрашивал Хаит.

— Ползу, — тяжело дышал молоденький Бахметьев.

— А тебя, сержант, как звать?

— Ну, Хаит.

— Это я знаю. А по имени и батюшке как?

— Ты что, анкету на меня собираешься заполнять?

— Каку анкету? В одной связке, можно сказать, ползем у смерти на виду, а имени твоего не знаю.

— Ладно, запоминай: Идель Яковлевич.

Низко над ними прошипел со свистом снаряд. Тут же застучал пулемет. Хаит с Бахметьевым прижались к какой-то покореженной и накренившейся тумбе и замерли.

— По мельнице гад бьет, — определил Хаит. — Чуток переждем.

— Как я понимаю, Идель, ты из евреев.

— Из них, из них. А ты, Лешка, сообразительный. Как определил?

— Догадался. Больно ты шустрый, да имя Идель... Я одного знал. Того Изей звали. Похож на тебя, не лицом, а моторностью. И сообразительный, как и ты...

— Сообразительный? — Хаит рассмеялся. — Вон Павлов, видел, какой сообразительный? Он, брат, кожей угадывает начало каждой атаки этих гансиков. Или мой командир расчета гвардии старший сержант Воронов. У него голова, что у Спинозы...

— У кого, у кого?

— Спиноза — это, браток Лешка, не нам чета, он умнейший ученый, книги мудрейшие писал за жизнь, про философию разную. Воронов книг, конечно, не писал, но он на всякий вопрос может пояснение сделать, а в боевой тактике имеет полнейшее понятие. А ты говоришь, что я сообразительный. Война, Лешка, друг, не даст мозгам заржаветь, тут каждую секунду надо головой шурупить.

— Это правда. Хочу еще тебя, Идель, спросить... Только ты не обижайся...

Заколотилась тумба. Пулеметная очередь срезала ее верхушку.

— Мотаем удочки, — произнес Хаит, — а то и нас искромсают эти паршивые гансики.

И они, сделав бросок, тут же оказались в мельнице. Здесь не задержались, получили все, что требовалось, и навострили лыжи на обратный путь. Вдобавок к боеприпасам захватили письма. Ротный Наумов передал целую пачку Хаиту и велел ему лично вручить каждому. Хаит и Бахметьев просмотрели все конверты, но им никто не написал.

— Смотри, Нодарику письмо, — обрадованно произнес Хаит. — Вот уж спляшет нам.

— И Мурзаев тоже притопнет, — сказал Бахметьев. — Ему из Чимкента.

— А Турганову аж два письма. Во счастливчик! Оба из села Ахси. Это где? Сейчас по штемпелю узнаем. Все ясно: Узбекская ССР.

— И Турдыеву два. Из Туркмении.

Были письма и Свирину, и Воронову, и младшему лейтенанту Аникину.

— А нам пишут, — произнес Бахметьев.

— Вряд ли мне пишут... В Одессе глухо. Оттуда не напишешь...

Обратный путь был не из легких: четыре тяжеленных ящика пришлось волоком тащить, да не в рост двигаться, а ползком. Пот умыл их основательно, а руки побагровели от натуги и кровяных царапин.

— Чего так долго? — вместо благодарности за непосильную ношу, которую они в целости доставили в дом, недовольно спросил взводный. Но ни Бахметьев, ни Хаит не обиделись, понимали ситуацию: фрицы обложили дом со всех сторон, а боеприпасов с гулькин нос — всего по патрону в стволах. Так что пришлось тут же распечатать ящики и пускать их содержимое в ход. А Бахметьев надеялся на отдых, собирался еще поговорить с Хаитом, его все-таки сверлил вопрос про евреев, который возник не в данный момент, а еще в пути, когда ехал в теплушке на фронт. Было это на станции Сызрань. К вагону подошла женщина с усталым лицом и спросила: «Товарищи красноармейцы, извините, пожалуйста, за беспокойство: нет ли в вашем поезде моего Абраши? Ему фамилия Шапиро...» И тут один показал свою осведомленность: «Нема у нашему вагони такого. Пошукай, стара, в составе, якись до Ташкенту едэ. Явреи уси туды тикають». Женщина с укоризной посмотрела на злого человека, но ответила весьма спокойно: «Вы напрасно, товарищ, так говорите. Мой муж Лазарь уже давно там, куда вы еще только едете. И Абраша туда собрался».

Бахметьева задела обида, которую нанес его сосед по вагону женщине, искавшей своего сына, и ему очень хотелось на этот счет поговорить с Хаитом, может, даже извиниться за грубияна, но вот фрицы не позволили, снова принялись атаковать, и Хаита словно ветром сдуло. Да и Бахметьеву некогда было рассуждать — фонтаны огня сотрясали дом со всех сторон, осколки и пули врывались в комнаты и наполняли их визгом и треском.

Бахметьев грохнулся на пол, на четвереньках дополз до окна и выглянул на улицу.

— Не суйся! — услышал он голос Хаита и тут же отпрянул от окна.

Хаит с гранатой в руке примостился рядом и, осторожно приподняв голову, все-таки ухитрился на секунду выглянуть наружу.

— Ну что там? — нервно спросил Бахметьев.

— Ни хрена не видно. Густой дым стелется по площади.

К окну приползли Иващенко и Болдырев.

— Всем вниз! — прогремел голос взводного. Он что-то еще прокричал, но взрыв, оглушительный и трескучий, целиком поглотил командирский приказ. Рухнула часть потолка, но, к счастью, никого не задела, а лишь обсыпала всех штукатуркой. Хаит и все остальные, кто был у окна, пробравшись сквозь завал, вылезли к лестничному маршу, а оттуда выскочили на улицу.

Воронов, опустившись по пояс в ранее вырытую щель, давил на гашетку «максима». Хаит швырнул гранату в ползущих по асфальту немцев и примостился к Воронову.

— Патроны кончаются, а фрицевня, мать их в душу, саранчой ползет, — в сердцах произнес Воронов и как-то странно пополз вниз.

— Ты что, Илюша? — Хаит попытался удержать Воронова, но не успел, Воронов, съежившись, сел на дно щели.

К пулемету подполз Иващенко. Воронов приподнял голову и хрипло произнес:

— Ищите патроны... Ворот расстегните... Жарко...

Хаит чуть приподнял Воронова и, взвалив на себя, вытащил его из щели, а затем вместе с Иващенко перенесли раненого в подвал дома. Там перебинтовали ему руку и бок и оставили под присмотром двух девушек — жительниц этого дома.

Иващенко где-то раздобыл десятка два патронов и, обрадованно крикнув: «Живем!», примостился к «максиму». Однако радость была кратковременной — кончились и эти патроны.

— Что будем делать, браток? — невесело спросил Иващенко.

— Куковать, — ответил Хаит.

— Как это?

— Сам не знаю... Но гансикам не сдадимся... Понял, земляк? Будем грызть им глотки зубами... А кирпичи разве плохое оружие? Давай обложимся ими!

И они, забравшись в одну из комнат второго этажа, стали стаскивать к окну кирпичи и складывать их вдоль стены. Получилась солидная горка.

В комнату вбежал младший лейтенант Аникин.

— Кто здесь живой?

Хаит обернулся.

— А Одесса, — произнес Аникин и сел рядом.

— Гранатами не богаты? — спросил Хаит.

— Пусто, — махнул рукой Аникин.

— А у нас имеются... Шоб я так жил.

— Где они?

— Вот, смотрите, целая гора, — Хаит указал на кирпичи.

Над головами, кажется, этажом выше, раздался взрыв, от которого часть потолка рухнула.

— Чуть-чуть не попали в братскую могилу, — вздохнул Иващенко.

— Такое может произойти каждую секунду, — Аникин привстал на колени и стряхнул с себя штукатурку. — Давайте на всякий случай попрощаемся.

Хаит повернулся лицом к Аникину, посмотрел ему в глаза и тихо-тихо произнес:

— Не надо прощаться, товарищ гвардии лейтенант, нас должны выручить. Неужели полк не поможет нам? Он ведь рядом, у Волги...

Хаит хотел еще что-то сказать, но не успел. Неведомая сила приподняла его вверх и швырнула так далеко, что Аникин, первым очнувшийся, еле нашел Хаита. Он лежал в проеме двери, ведущей на лестничную площадку. Лежал и не шевелился.

А с улицы неслось «Ура»!

Аникин выглянул в окно и увидел наших, бегущих со стороны Волги.

— Слышишь, Одесса, твоя правда — подмога пришла.

Хаит ничего уже не слышал. Аникин ухом припал к его груди, чтоб уловить биение сердца, и тут же приподнялся и снял с головы шапку.

— Все... Прощай, друг-Одесса!..

Появился лейтенант Афанасьев с перебинтованной головой.

— С кем прощаешься?

— Хаита скосило.

Афанасьев опустился на колени и, низко склонив голову, в сердцах произнес:

— А ведь в Одессу приглашал, в гости... Говорил: праздник в честь нашей победы устроим на берегу Черного моря...

Похоронили Хаита у Волги, недалеко от мельницы. Я тоже бросил горсть земли в могилу и поклялся, что когда-нибудь, если жив останусь, расскажу людям об этом славном парне-еврее из сталинградского Дома Павлова.

 

 

полковник

Левин Юрий Абрамоаич