Я, Лерман Борис Иосифович, родился 24.06.1925 г. в местечке Ушачи Полоцкой обл. (сейчас Витебской БССР) в большой бедной семье. Моя мама родила 10 детей, 8 сыновей и 2 дочерей. Я был по списку 9-м. 

В 1942 году 2 октября Президиум Верховного Совета СССР принимает Указ «О Государственных трудовых резервах», в котором говорилось о создании Ремесленных железнодорожных (РУ и ЖД) училищ и школ ФЗО из подростков 13 – 16 лет, как желающих, так и мобилизованных среди сельской молодёжи по путёвкам.  Узнав об этом от учителя  белорусской средней школы, в которой учился в 8-м классе, я сразу изъявил желание уехать в Ленинград и поступить в одно из многочисленных училищ города. Но добровольцам общежитие без путёвки не давали, и я временно спал с братом в общежитии на Железнодорожной ул. в котором было 30 коек, железных, односпальных, но кое-как приспособились. Брат Михаил начинал работать учеником-чертёжником и уже получал кое-какие небольшие деньги. Работал он здесь же, на заводе «Химгаза», где и сестра Нина.

В Володарском районе (Невский) было несколько РУ, но решили поступить в РУ № 7 от завода им. Ворошилова.   Меня, как 8-классника, определили в престижную группу оптиков-механиков  ОА-1 при небольшом заводе «ЛОМЗ», который подчинялся заводу «Большевик» (ныне Обуховский), который располагался около станции метро «Пролетарская» (прямо в 25 м был этот завод).

Шли счастливые дни учёбы, как классные по теории, так и производственные в цехах завода, где нас обучали токарному и слесарному делу, а в мае-июне уже начали осваивать оптические приборы для танков и пушек. И вот грянул гром среди ясного неба.  22 июня, воскресенье, мы сидели в столовой и  обедали.  Обед был очень вкусный, надо сказать, кормили в РУ очень хорошо. Как обычно, смеялись,  кидались хлебом на соседние столы и пр. В это время пришёл с опозданием на обед ремесленников Толя и сообщил, что  началась война. Я не сразу сообразил, что за война, откуда война, какая война. Через час пришёл старший мастер и все разъяснил. И когда вечером пришёл домой, 3 брата и сестра Люба были уже на пересыльном пункте.  После посещения по повестке военкомата их только на один час отпустили домой на сборы. Старший брат Борис был направлен в десантные войска, Семён и Ефим в пехоту, а Люба - медсестрой в госпиталь.

В первые дни войны занятия в классах и практические работы в цеху шли своим чередом, но уже в июле мы почувствовали  тревожное ожидание, хотя нам всё время внушали, что скоро враг будет разбит и всё будет хорошо. 

И вот вдруг команда: занятия прекратить, построиться и идти на завод «ЛОМЗ» и оказывать взрослым рабочим помощь в снятии  со своих мест станков и прочего заводского оборудования и грузить на поданные железнодорожные платформы для отправки их на восток,  что мы и сделали. Выполняли мы и другие разные подсобные работы.  И вот опять новая команда. Было это в конце июля или в начале августа. 

Нам, 2 группам оптиков-механиков и другим было сказано ехать домой и забрать кое-какие вещи, кружку и ложку и прибыть в столовую к завтраку для отправки куда-то на новую работу. После завтрака нас сразу трамваем увезли на Балтийский вокзал, откуда поезд доставил до станции Толмачёво. По лесу мы прошли 7 км  и после небольшой передышки вручили нам большие, тяжёлые лопаты и повели к месту. А там уже работа идёт вовсю, которую выполняет огромная армия женщин от мала до велика. Мужчин очень мало. Нам отмерили участок, и мы также начали  рыть противотанковые рвы.

(здесь Борис Иосифович прилагает к воспоминаниям  рисунок-схему)

Это мы сейчас знаем, какую роль сыграли эти рвы, вошедшие в историю как Лужский оборонительный рубеж (ЛОР). Работа была очень тяжёлая. Лопаты были  выше нашего роста и стояли мы босиком в размокшей после дождя глине, и никто не жаловался на тяжесть. Перерыв на обед, и снова за работу до вечера, после чего ужин из солдатской кухни, отбой и сон в сарае на сеновале, а утром опять лопаты в руки, и опять на «боевое задание» без скидок на рост и возраст. Фашистские самолёты летали так низко над нашими головами, что отчётливо было видно лицо лётчика, но почему-то не стреляли, а только разбрасывали листовки. На других участках давали пулемётные очереди и бомбили. Были жертвы, но работы не прекращали после того, как стервятники улетали. Листовки нам подбирать и читать не разрешали. Мастер ходил с большой веткой и угрожал наказанием. Листовок было так много, что утаить было невозможно. Так, например, в одной из листовок было написано, что сын И. Сталина Яков Джугашвили сдался в плен и перешёл на сторону немцев и пр., чему мы не верили, хотя он был в немецкой форме.  Сколько дней и в какие числа мы там трудились, не помню, но помню, что приблизительно в середине августа 1941 г. вечером была команда срочно забрать свои вещи и строиться, хотя работы не были закончены. Покидая территорию, мы тут же увидели, как подошли военные и начали разворачивать пушки на окраине рва, а мы бегом через лес на станцию Толмачёво, где еле-еле успели на последний поезд на Ленинград. Как теперь нам известно, бои шли очень тяжёлые с очень большими потерями для Красной Армии.   

Впоследствии немцы с большими потерями окружили ЛОР, но главную задачу Красная Армия выполнила. Она остановила наступление фашистов на Ленинград  на 45 дней, что дало возможность организовать оборону на ближних подступах к городу и Ленинград взят не был. (Длина противотанкового рва – 94 км 570 дотов, а длина ЛОР – 175 км, глубина – 10 – 15 км)

После прибытия в город нашему РУ-7 дали новое задание: послали на оборонительные работы где-то в районе станции Сортировочная ближе к Московскому и Пулковскому шоссе в районе Средней Рогатки, где строили дзоты (долговременная земляная огневая точка). Возможно, что ныне существующие 2 дзота около площади Победы - наша работа. Какого это числа было, не помню, но хорошо помню, что  в этот день мимо нас шла толпа беженцев из Пушкина, и сказали нам, что немцы ещё не вошли, но бомбят, и горит Екатерининский дворец.

И в это же время над нашими головами появился фашистский бомбардировщик, а навстречу ему вылетел наш советский истребитель. Завязался воздушный бой. Бой был короткий. К нашему великому огорчению бомбардировщик сбил наш истребитель, и спокойно полетел дальше. Хорошо видно было, как наш лётчик выпрыгнул на парашюте. Ребята бросили работу и побежали к месту падения самолёта, несмотря на то, что мастер приказал остановиться.  Когда добрались до места, лётчика уже не было - его подобрали свои и увезли.  Один из наших ребят возмущался и ругался на работников авиационной промышленности, держа в руках кусок зелёной фанеры с красной звездой – часть упавшего истребителя.

Строим, копаем, настроение очень плохое, после виденного нами в небе над головами стало страшнее.  Положение с каждым днём ухудшается, настроение плохое, растёт напряжение во всех сферах жизни города. Все родственники ушли на фронт, а в июле последним ушёл добровольцем со своим 10-м классом Михаил. Он совмещал тогда работу с учёбой в вечерней школе, и я перебрался к сестре Нине на Верейскую ул. д.30 кв. 33 - в 15-и метровую комнату большой коммунальной квартиры. Начинаются холода, дожди, бомбёжки, артиллерийские обстрелы, перебои с водой и электричеством. Во многих домах, в том числе и в нашем, чердаки были оборудованы в нескольких местах бочками с водой, кучками песка и такими специальными плоскогубцами с длинными  ручками (около 1 м.) Немцы всё чаще стали сбрасывать на дома огромное количество зажигательных бомб, которые пробивают только крышу. Падая, эти бомбочки (у автора имеется соответствующий рисунок) выпускают из отверстий горящий фосфор и вызывают пожар. Дежурные по чердаку во время воздушной тревоги должны были занять  свои места, и в случае падения этих бомб на крышу дежурный обязан был этими клещами хватать бомбу и бросать в бочку с водой или засыпать песком. В списке дежурства по дому была и Нина. Она одна боялась подниматься на чердак, и пришлось мне дежурить вместе с ней. К счастью на наш чердак ни одна бомба не попала.

Учёба в РУ, конечно, прекратилась,  и нас после оборонительных работ стали посылать  на разные работы для столовой, как, например, для заготовки дров, воды и пр. Положение с каждым днём все хуже и хуже, голод уже начал делать свое коварное дело, люди начали умирать  прямо на ходу, количество трупов стало увеличиваться с каждым днём. Мы, ремесленники, оказались в лучшем положении. Нас приравняли к рабочей категории и давали 250 гр. хлеба, да на завтраке пару ложек каши из овсянки, перловки или из отрубей, на обед какой-нибудь суп-пойло и немного каши, а ужин отдавали вместе с обедом. Все, кто всё это съедал, выжили. Но были такие, кто продавал хлеб. Как только открывают двери столовой после обеда, нас обступают взрослые дяди и суют деньги: 100 р. за 100 грамм хлеба. Я же выпивал суп-бурду, съедал 50 гр. хлеба, а все остальные вторые блюда клал в стеклянную 0,5-литровую баночку  - и домой, вместе с Ниной ужинать. Она получила иждивенческую карточку – это 125 гр. хлеба, кое-что из крупы и другое незначительное количество продуктов.

И так, день за днём, я еду в РУ на всякие работы и за пайком. Обстрелы и бомбёжки усиливаются, блокада 8-го сентября замкнулась, погоды ухудшаются с каждым днём, светомаскировка очень строгая. И в это время появляются в городе новые враги, засланные немцами или даже завербованные среди местных жителей-предателей - так называемые «ракетчики».  Эти диверсанты знали, когда будут налёты в тёмное время или ночью, подходили к важным военным объектам, выпускали ракеты и убегали, дав ориентир фашистским лётчикам. Нам дали задание патрулировать завод «Большевик» и трампарк им. Володарского. Патрульная группа состояла из 4-5 ремесленников и одного милиционера, вооружённого наганом и немецкой винтовкой. И вот однажды во время патрулирования я увидел в кустарнике возле трамвайного парка подозрительного мужчину, и сразу закричал, позвав милиционера и остальных ребят. Все бросились на него, а милиционер с наганом в руке закричал: «Руки вверх!» Схватили его и увели в дежурную часть, а нас отпустили домой, и что было дальше, нам не сказали.

Наступил холодный, морозный ноябрь. Голод усилился, люди начали падать и не могли встать, но на работу ещё ездили, хотя  главный транспорт – трамвай - начал работать с перебоями, сократилось количество поездов, а 8-го декабря 1941 г. он уже совсем встал, и только частично возобновил движение 15-го апреля 1942 г. Но без еды жить невозможно. И пришлось мне ежедневно делать «марш-бросок» на завтрак – а это, немного-немало, от Верейской ул. до столовой, которая находилась в клубе завода «ЛОМЗ» на пр. Обуховской Обороны: 24 трамвайных остановки. Это трёхэтажное здание сохранилось до сих пор, и стоит в 25 м сзади станции метро  «Пролетарская». Сейчас там какое-то учебное заведение. По случаю начала и окончания блокады я несколько  раз вновь проделывал этот путь во имя памяти и воспоминаний.

Выходил я в 5 часов утра. По Верейской, направо  по Загородному пр. до пр. Нахимсона (Владимирский), направо  по пр. 25 октября (Невский), до Красной пл. (пл. Александра Невского), направо по левому берегу Невы - и к 9 часам успевал на завтрак, после чего ходили в цех, кое-что делали и ждали обеда и сухого  пайка на ужин, а затем таким же путём домой, где ждала меня Нина, чтобы вместе съесть принесённую мною ремесленную еду. И так каждый день. Иногда, чтобы выгадать пару остановок, сворачивал с Загородного пр. на  Звенигородскую ул. по ул. Марата с выходом на Невский пр. Но на ул. Марата были построены высокие капитальные баррикады (город готовился к уличным боям), но в одном месте был лаз, и на коленках можно было проползти.

А голод тем временем вступил в свои права. Смертность увеличивалась с каждым днём, морозы крепчали, а народ слабел и умирал от голода и холода. Слабели  и мы, ремесленники, особенно я - из-за длительной ходьбы. И уже был не в состоянии проделать этот путь, тем более, в такие морозы - ноги начали слабеть. И тут мне мой товарищ по группе Толя Григорьев предложил временно поселиться на ночлег. Он жил на правом берегу Невы, где-то в районе Весёлого поселка, в деревянном доме,  вместе с мамой и старшим братом, что я и сделал. Стоило только перейти крепко замёрзшую Неву, а там рукой подать.  Нине я сообщил, и она отнеслась с пониманием, хотя я не в состоянии был отдать ей часть своего пайка. Сколько дней я там ночевал, не помню, но появилась надежда, что доживу до пуска трамвайного движения. И вот однажды в морозный день начала февраля в 14 часов перед началом обеда ко мне подходит укутанная шерстяным платком женщина, и хватает меня за руку. Каково было моё удивление, когда увидел перед собой сестру Нину. Она пришла за мной. Её муж С.М. Шевелев через Наркомат нефтяной промышленности запросил об эвакуации супруги,  которая также была специалистом этой отрасли. Накануне нашей встречи к ней домой на Верейскую ул. пришёл посыльный из Смольного, и вручил ей пакет, в котором лежал билет – вызов на два лица. В этом билете была дата, время отправки автобуса, место посадки (Смольный). Дату не помню, но было это в начале февраля 1942 года.

Дождались мы обеда, выпили мучной супчик и «компот», который нам давали - отвар из хвои, положили второе в баночку, 150 гр. хлеба под рубашку за пазуху, и тронулись в тяжёлый путь домой – 24 трамвайные остановки. Шли медленно, с остановками. А когда дошли до Московского вокзала, я уже почти не мог дальше двигаться. После привала, держась за руку сестры, кое-как поздно вечером дошли до дома. На следующий день Нина с моим паспортом пошла в домоуправление, прописала меня и выдали мне иждивенческую карточку. И, как выступала каждый день по «тарелке» (так называли радиорепродуктор из чёрной бумаги в круглой рамке) Ольга Берггольц – «125 блокадных грамм с огнём и кровью пополам». Сидим мы около маленькой железной печурки (буржуйка) и вспоминаем минувшие дни. Слава Богу, у нас в комнате были хорошие берёзовые дрова. Ещё до начала блокады у всех в подвалах начали воровать дрова, но мы половину успели занести в комнату.

…И вот настал день отъезда. Встали рано, кое-какие самые необходимые вещи сложили в чемодан, а чемодан на саночки, которые вызвался везти их сосед по квартире Матвей за 100 рублей. Он жил один и крепко стоял на ногах, он же и помог довести Нину до Смольного и посадить в автобус. Вышли мы на улицу, и пошли в сторону Загородного пр. Прошли метров 100, и чувствую, что каждый метр даётся мне всё хуже и хуже, и через небольшое расстояние ноги совсем перестали передвигаться. Сестра кричит: «Скорей, не останавливайся, опоздаем и тогда все погибло!»…Кое-как прошли ещё 50 м. - и всё!!! Как говорится, «бензина нет, мотор заглох», а время неумолимо уходит. И тут я принимаю глупое, но твёрдое решение: «Иди, Нина, одна и спасайся, а я как-нибудь». Отдала она мне ключи от квартиры и комнаты, мою продовольственную карточку (карточки эвакуированным приказано брать с собой) и два сухарика, которые лежали у неё в кармане.  Постояли пару минут, молча смотря друг другу в глаза, и они тронулись в путь. Я остался стоять на углу Клинского пр. и Верейской ул. И когда они ушли далеко, я опомнился. Что я наделал? Я подписал сам себе смертный приговор. Надо было Матвею заплатить ещё 100 рублей, и даже пообещать поощрить  после приезда из эвакуации, он бы посадил меня на саночки, и довёз на чемодане до Смольного. Но поздно - как говорится, поезд ушёл.

Постоял и начал двигаться, еле-еле переставляя ноги, с остановками через 5-10 шагов. До дома дошёл, а по лестнице на 3-й этаж дополз уже на коленках. Лёг на кровать и уснул. Через день кое-как решил дойти до магазина и получить по карточке за 2 дня 250 гр. хлеба. Сразу съел и лёг на диван, временами дремлю, просыпаюсь и думаю, как мне дойти на следующий день до булочной. Просить соседей  опасно, дорогой хлеб съедят, да карточки не отдадут. Лежу и думаю о жизни и смерти, что делать и как быть? И вдруг…О чудо! Слышу стук в стенку комнаты  со стороны лестницы. До войны это был наш условный звонок всех родственников, т.е, не звонили в общий звонок квартиры, а карандашом или чем-нибудь стучали в эту стенку нашей комнаты. Сначала мне  показалось, что это сон, но стук повторился и я, держась за стенку, вышел и открыл дверь. Передо  мной стоял небольшого роста красноармеец с пакетом в руках. Он сказал, что идёт к Нине Лерман и спросил, здесь ли она живёт. Я сообразил, что к чему, пригласил его в комнату и закрыл дверь на ключ.  Пакет он крепко держит в руках, и спрашивает, где Нина. Сказал, что он от Ефима Лермана привёз посылку и велел передать в руки только Нине. Ефим был зенитчиком, и их батарея охраняла на Ладоге Дорогу жизни. Они не голодали и имели возможность сохранить пайки для голодающих родственников, у кого есть в Ленинграде. Я ему внятно объяснил, что Нина уехала через Ладогу, а я не мог из-за больных ног, что Нина и Ефим мои, что я их родной брат, что я умираю от голода. Плачу,  показываю ему фотокарточки, цепляюсь руками за пакет, но красноармеец неумолим. Мол, Ефим велел отдать посылку только Нине в руки. Но и я не отступал, настойчиво умоляю его и написал брату письмо, в котором объяснил всю обстановку. Посыльный пожалел меня,  отдал пакет и собрался сразу уходить. Но в коридоре я услышал шаги, просил посидеть немного, и когда сосед ушёл в свою комнату, я потихонечку выпустил его. Как выяснилось после войны, Ефим посылал нам посылки не первый раз. Так, например, он до этого послал с одним военным большую богатую посылку, но тот не принёс и не пришёл.  Вернулся в часть и говорит брату, что пришёл домой и видит, что жена и двое детей умирают с голода, а мать уже умерла. Не смог выдержать, оставил им и свою и твою посылку, а сам ничего не ел и сразу уехал в часть: «Прости, извини, делай со мной что хочешь, хоть расстреляй, товарищ Лерман». Второй раз брат послал небольшую посылочку из сухарей, но тот где-то пропал вместе с посылками и не вернулся. А этот красноармеец не имел родственников, и Ефим ему сказал, что если Нины нет, пусть посылку возьмёт себе. Поэтому и не хотел мне отдать.

Красноармеец ушёл, а я, затаив дыхание, дрожащими руками начал открывать пакет. И что я вижу, даже испугался. В пакете мука, большие ржавые солдатские сухари (10 шт), несколько кусков сахара, кусок маргарина, кусок сала гр. 200, а также рассыпчатый чай. Это не просто посылка-подарок, это можно назвать вторым днём моего рождения или «постановлением об отмене смертного приговора».

Ночью в темноте я муку замешивал водой и делал лепёшечки, которые клал на горячее железо «буржуйки», мазал маргарином,  сухари размачивал водой и потихонечку грыз. И так целую неделю. Всё делал так, чтобы соседи не пронюхали. Если бы они знали, они бы меня съели вместе с посылкой. Таких случаев было много – каннибализм в городе был распространён, а за стенкой в другой комнате была неблагополучная семья, в которой был старше меня тоже рабочий-ученик железнодорожного училища с хулиганскими наклонностями. Он приставал ко мне, а мама его просила, чтобы я его пустил к себе в комнату спать, мол, у них тесно, и даже  предлагали мне принести хлеб на мои карточки.  Но судьба сыграла со мной в мою пользу. Никто не видел, как красноармеец зашёл с пакетом и вышел без него. 

Целую неделю я блаженствую, соблюдая строгую конспирацию во время дорогих трапез. Через неделю я почувствовал, что мои ноги окрепли, и я могу ходить. И даже решился сходить в баню на Московском пр. около 7-й Красноармейской. Но в этот день она работала для женщин. Ничего не зная, я разделся и пошёл мыться, а там, оказывается, одни женщины, одна из которых закричала на меня, а другая взяла меня за руку, посадила на скамейку и вымыла меня (какого числа это было, не помню, как и все другие числа). А на следующий день мне пришла в голову рискованная мысль:  пойти пешком в Главное управление Трудовых резервов ремесленных училищ, которое находилось на Инженерной ул., д. 7, около Цирка. Надел ремесленную форму, в петлицах шинели которой была эмблема РУ-7, и отправился в тяжёлый путь по неубранным улицам и тротуарам, которые не убирались несколько месяцев.  Тяжело было, но дошёл. Открываю дверь и вижу, что за столами сидят женщины и пьют чай. Две женщины сразу подошли ко мне и спросили что, кто и откуда. Я им всё подробно объяснил, что все братья и сестра Люба на фронте, а Нина получила вызов на нас двоих, но я не мог ходить, и она ушла одна на эвакопункт в Смольный. Я остался один с иждивенческой карточкой и умираю от голода и холода, прошу оказать помощь. Документов у меня никаких.  Они меня внимательно выслушали, правда, сделали проверку путём опроса. Я чётко ответил на все вопросы, где находится РУ-7, чем занимались до начала блокады, где находится столовая. А последний вопрос, как фамилия директора, чётко ответил: Балакин. Одна взяла в шкафу какой-то журнал, а вторая поднесла мне стакан горячего крепкого чая, правда без сахара и бутерброда, ведь они сами голодали, получали карточки служащего, - это немного больше иждивенческой, но меньше пайка рабочего. Я сижу, волнуясь, жду решения, пока они решали, куда меня определить.  И вот выходит, как потом мне стало известно, инспектор Попова с напечатанной на машинке справке с печатями, где было написано: «Директору Р.У. № 38 (ФИО) поставить на довольствие Лермана Б.И., учащегося Р.У. № 7  до открытия трамвайного движения. Его норма питания будет снята из 7-го РУ и перечислена на 38-е РУ…и т.д.».

38-е РУ находилось на Рузовской ул. около Обводного канала, сзади Верейской, приблизительно одна трамвайная остановка. Проводили меня и предложили, не заходя домой прямо к директору. Справку спрятал далеко за пазухой под рубашкой. С хорошим настроением, забыв о голоде, я пытался идти с ускоренным шагом. Правда, не получалось, но успел застать директора в столовой. Красивый, высокий, молодой, в кожаном пальто с черпаком в руках. Во избежание скандалов и обманов при разливе и раздачи обеда он сам довольно чисто этим занимался. Я достал справку и сказал ему, что только из Главного   Управления. Он прочитал, положил справку в карман и сказал только одно слово: «Садись». Взял железную миску и положил мне полный черпак перловой каши + гр. 30 хлеба и стакан чаю, велел приходить на завтрак, обед и ужин.  Меня, он сказал, не будет, будет старший мастер. Подколзин, запомнил, а имя директора не помню, уже не у кого спросить. Из нашего общества РУ никого не осталось. Близкий друг, с кем через Ладогу переправлялись, Коля Королёв умер 12.02.2015 г.

После  хорошего ужина быстро и легко (мин. 25) добрался до дома и лёг в постель, но уснуть, конечно, не мог - от неугасимой радости, овладевшей мною. Ведь эта справка не просто справка, а документ об отмене 2-го смертного приговора. Училище это работало, изготовляли разные вещи для фронта, в частности, финские ножи. Через неделю я почувствовал силу в ногах и мог ходить свободно несколько остановок.

И вот однажды, в начала марта, после обеда нас оставили для проведения общего собрания, на котором нам объявили, что получен приказ об эвакуации 38-го РУ через Ладожское озеро 8 марта 1942 г. При этом было сказано, что возьмут не всех, а только тех, кто в состоянии дойти до Финляндского вокзала, т.е. «доходяг» не брать. И ещё было сказано, что каждый ремесленник имеет право брать с собой одного близкого родственника: мать, отца, брата или сестру. Имелось в виду местных,  так как половина учащихся были набраны из сельских местностей разных областей. Разрешили брать близких родственников, как я считаю, потому, что было Постановление Правительства об эвакуации 500.000 жителей из города, пока лёд на Ладоге стоит. И, надо сказать, что в эти дни начали добавлять нормы продуктов на карточки.

И вот 8 марта после завтрака с дополнительным питанием построились в колонну около училища на Рузовской ул. и потихонечку тронулись в путь. Я и многие другие запряглись в саночки и взяли свой скромный скарб. От Рузовской ул. повернули направо на Загородный пр., затем налево по ул. Нахимсона (Владимирский), затем прямо по Литейному (Володарский) и, перейдя мост, повернули на ул. Комсомола и прямо на Финляндский вокзал. Несколько раз колонну останавливали, чтобы дать возможность подтянуться отставших. Только вышли на платформу, как сразу подали состав из пассажирских вагонов, на котором  доехали до станции Борисова Грива. Там нас сажали на грузовые машины, знаменитые полуторки. Большинство не могли сами залезть в кузов. Шофёр меня и других брал за ворот и «грузил» в машину, а вслед за нами бросал в кузов вещи. Саночки бросили около машины. Нагрузив полный кузов, машины одна за другой двинулись к спуску Ладожского озера. Ввиду того, что я оказался в машине одним из первых, я был прижат к борту, а на мне лежали вещи, кто-то сидел на ногах. Я даже озеро не видел, не видел и небо, но зато не замёрз, хотя и было тяжело. А ведь там дул холодный порывистый ветер. Ехали без остановок, где-то была стрельба зениток, где-то останавливалась машина, где-то провалились под лёд, но мы благополучно прибыли на противоположный берег, до станции Жихарево, где шофёр разгрузил нас таким же способом, как и грузил, после чего быстро уехал на склад за продуктами, загрузиться и вести их для Ленинграда. Здесь нас накормили, дали сухой паёк и поместили для ночёвки в большой холодный сарай в ожидании прибытия железнодорожных составов. Никакого сна не было, прижимались друг к другу, борясь с холодом. Рано-рано утром нам подали железнодорожный состав. И опять нашей группе повезло. Наш состав состоял из пассажирских отапливаемых вагонов. Правда, отопление было слабое, но в валенках и в пальто было сносно. До нас подавали грузовые составы с железной печкой, которая плохо обогревала весь вагон. И так, поезд направился на восток, по направлению на Северный Кавказ. Ехали медленно, много стояли на станциях и полустанках, т.к. в первую очередь пропускали военные эшелоны и поезда со стратегическим грузом. 22 суток мы находились в пути, сидя на нижних полках по 3-4 человека. Средние и верхние полки захватили старшие и здоровые ремесленники («деды»). Иногда они кое-когда и кое-кому давали 1-2 часа полежать, особенно тогда, когда стояли на запасных путях. Дорогой все эти дни нас кормили горячими обедами и сухими пайками на ужин. Дорога была тяжёлая, но надо сказать, что эвакуация была хорошо организована. Во всех городах нас встречали специальные команды, которые кормили, выявляли больных, а также снимали трупы. Из нашего вагона сняли за время пути одного человека, но не ремесленника, а его родственницу. Каждый день новый город встречает нас с новой погодой. Весна вступила в свои права. Все теплее и теплее. И вот прибыли в Сталинград. Поезд стоял долго, и мы пошли погулять по городу. Кругом солнце светит, снег почти растаял, кое-где бежит вода в ручейках, кругом тишина, благодать. И кто бы мог подумать, что через несколько месяцев этот красавец-город вместе с его большей частью жителей будет уничтожен. Ужасно! Но это случилось.

Едем дальше на юг, всё ближе и ближе конечный пункт назначения, питание улучшается, настроение хорошее, на станциях местные жители встречают с любовью и уважением. Встречают нас с хлебом и солью в полном смысле этого слова. Не успел я выйти из вагона, как тут же подбежала женщина с мальчиком и сунула мне в руки узелок с продуктами и сказала: «Кушай бедненький, несчастный, на здоровье, ты и весь Ленинград так много выстрадали, мы всё знаем». Не успел я расспросить, кто, как зовут, как раздался паровозный гудок, и через 1 минуту после команды мастера «По вагонам!» поезд начал трогаться. Заняв свои места, начали рассматривать, кому что досталось. В моём узелке половина большой круглой буханки белого хлеба, 2 варёных яйца, кусок гр. 150 самодельной колбасы  и 4 картошки в «мундирах». Другим тоже достались вкусные подарки, но не всем. Поезд начал набирать обороты, а мы принялись за еду, да какую! Делились с теми ребятами, кому ничего не досталось. Устроили пир на весь мир. Даже не верилось, что доживём да такого дня с такой едой. И это после того, как совсем недавно мы жили, точнее, выживали в холодном, голодном, обстреливаемом Ленинграде с валяющимися трупами мужчин, женщин и детей. На Верейской ул., недалеко о нашего дома, почти каждый день появлялись новые трупы, часто с  отрубленными частями тела, в основном, задней части. Ужасно! Но это было, и люди должны знать это и помнить….Как писала и говорила по радио Ольга Берггольц: «И даже тем, кто  всё хотел бы сгладить в зеркальной робкой памяти людей, не дам забыть, как падал ленинградец на жёлтый снег пустынных площадей!...»

Едем, едем, приближается конец марта. Вот уже Ставропольский край и конечная   остановка: районный центр Ипатово. Поселили нас, ремесленников, в большом спортивном школьном зале, где были уже расставлены койки с мягкими матрацами и чистым бельём. После хорошей бани нас повели в школьную столовую на обед. И какой обед!! На столе стоят кастрюли со щами с кусками баранины, заправленные помидорами и другими специями. На тарелках белый хлеб нарезан  толстыми кусками, на второе большие шницели из баранины или свинины, компот, чай и пр….  Ешь, сколько хочешь. Рай, не то слово. Помню, вокруг наших столов ходили санитарные работники и говорили:  «Деточки, старайтесь не переедать, это может повредить вашему желудку, особенно в первые дни». Слава Богу, обошлось. И так каждый день. Придёшь в «казарму», ляжешь на чистую мягкую постель сытый, с хорошим настроением, не зная ещё, что ненадолго, что    впереди ещё много невзгод и трудностей, много ужасов, много бессонных ночей, на снегу, на ветру. И, тем не менее, сон не идёт, думая о совсем недавнем ужасном времени дней  блокадных. Голод, холод, обстрелы, и, как стали называть это после, «СМЕРТНОЕ ВРЕМЯ». Это мы сейчас знаем, точнее, с конца 50-х годов, кто наш спаситель. Именно он, первый секретарь горкома ВКП(б) Алексей Кузнецов. Это он лично выдвинул план открыть дорогу через Ладожское озеро, которая впоследствии получила название Дорога жизни -  в полном смысле этого слова. И не зря в знаменитой песне поётся: «Ладога родная «Дорогой жизни» названа». Она же нас спасла. 480 000 ленинградцев вывезено по этой дороге, а в обратном пути - продукты для оставшихся, а также военные и другие разные материалы, даже танки переправили на Ленинградский фронт.  Именно Кузнецов возглавил оборону блокадного Ленинграда. После войны сам Сталин написал ему записку: «Родина тебя не забудет». И «не забыла». И кто бы мог подумать, что такой герой – генерал через 5 лет будет расстрелян по ложному сфабрикованному обвинению по высосанным из пальца фактам.

Московский район в культурно-досуговом центре устроил 9 сентября 2015 г. вечер памяти по  случаю 110-летия со дня рождения Алексея Кузнецова. В 1954 г. он был полностью реабилитирован, сняты все выдуманные обвинения, вопреки главному организатору этого ужасного «Ленинградского дела», второго человека в государстве Маленкова и Берия. Об этом можно  очень много писать и рассказывать, но это отдельно. Просто нельзя не вспомнить нашего спасителя.

Прошёл месяц, нас откормили, поставили крепко на ноги. Врачебный осмотр, и новая команда - забрать вещи, строиться, и на станцию. Там нам подали состав из грузовых вагонов, но с мягкими нарами. Благородные жители нас тепло провожали, и наш поезд тронулся по направлению к столице нашей Родины Москве для работы на военных заводах. Было это уже в начале мая 1942 г. И опять, как не вспомнить о новом ужасном событии, о судьбе нашего училища и нас самих, и сотнях тысяч других. Уже будучи в Москве, нам стало известно, что после нашего отъезда через некоторое время немцы прорвали фронт и пришли в эти края, и наводили свои кровавые фашистские порядки над мирным населением.

Итак, мы едем в Москву. Дорога была длинная, по-прежнему стоим на запасных путях, но почти в 2 раза короче, чем из Ленинграда. По прибытию в Москву нас увезли на окраину в д. Фили, где сохранилась изба, в котором М. Кутузов принял решение оставить Москву, не вступая в бой с войсками Наполеона. Там недалеко находился з-д № 23 им. Горбунова, который был на особом контроле Совета Обороны и выпускал боевые самолеты-штурмовики. Всем нам строгую, крепкую дали «броню». Распределили нас по разным цехам. Меня определили в 16-й токарный цех, хотя токарем я был неважным, без всякого опыта, не считая небольшого количества учебных часов обучения слесарному и токарному делу в РУ. Пришлось быстро осваивать профессию. Поручили мне точить маленькие простые болтики на большом, длинном и старом станке «ДИП-200», предназначенном для больших деталей. Станок высокий,  станина длинная, но мне дали повышенную подставку. При помощи мастера я быстро научился и, несмотря на строгий контроль контролёра с микрометром, брак был минимальным.  Работали по 12 часов в 2 смены. 1-я с 8 утра до 8 вечера, а вторая с 8-ми вечера до 8-ми утра. Тяжело было бороться со сном. Обед 40 мин, один выходной в воскресенье, но его часто срывали для увеличения выпуска дополнительных самолётов для фронта. Питались мы, ремесленники, по талонам и давали нам рабочие карточки на хлеб - 700 гр. Тяжело, но надо – «всё для фронта», лозунг один для всех, не было с нашей стороны никаких жалоб. И вот однажды, когда я точил болтики и клевал, сон наступил, к моему станку подошла большая свита из высокопоставленных чинов, военных, руководства цеха и завода, один из которых спросил меня: «Что, спать охота? Потерпи, скоро война закончится».  Это было уже 1943 год. А когда они ушли в другой цех, мне мастер сказал,  что это был главный конструктор -  сам А. Туполев. Это я сейчас всё знаю о нём, а тогда понятия не имел, что он в тюрьме сидел и пр.

Работа идёт, болтики точить научился,  ждём окончания войны. И как только мне исполнилось 18 лет, стали приходить повестки с вызовом в Киевский райвоенкомат, хотя никто не имел права вызывать ни одного работника завода, независимо, какую бы должность занимал, без заводского Особого военного отдела. Придя в цех, показал повестку мастеру. Он сказал: иди к станку, мы сами дадим ответ и забрал повестку, которую отдал начальнику цеха, откуда ушла в Особый отдел. Через некоторое время приходит вторая повестка. И я загорелся желанием идти на фронт. Повестку никому не показал,  поехал в военкомат и рассказал, что хочу на фронт, но меня с завода не отпускают. Дежурный послал в кабинет к майору, которому я объяснил ситуацию. Он мне тут же выписывает новую повестку с указанием даты и времени: явиться с вещами сюда же, и чтобы никому повестку не показывал. Что я и сделал, предварительно отвёз небольшой чемодан с вещами к брату мужа сестры Нины Шевелеву Борису на 2-й Обыденский пер. В назначенное время прибыл в военкомат, а там меня уже ждут, где я уже во всех списках и сразу с другими мобилизованными  отправили на пересыльный пункт. С этого дня и началась моя военная эпопея.

С пересыльного пункта Киевского р-на  Москвы нас увезли в г. Дзержинск для пополнения тяжёлого артиллерийского полка, где нас построили, и заместитель полка по строевой части зачитывал списки и внешне рассматривал каждого. Дошла очередь до меня. Посмотрел на меня и улыбнулся, и говорит сопровождающему, что не может меня принять по физическим причинам, т.е. мал ростом и худенький. Ведь пушки большого калибра, а снаряды большие и тяжёлые и мне их не поднять, а поэтому опять меня увезли в Москву на пересыльный пункт. Пришёл «вербовщик» из военкомата и сказал: «Сейчас мы пошлём Лермана в 111-й стрелковый полк, в г. Калугу, там его примут».  И действительно, этот полк принимал всех, так как состоял из солдат, выписанных из госпиталей, но не готовых к боевым действиям, а также из мобилизованных из азиатских республик, не знающих русского языка, неграмотных и др. Там я был недолго, и когда был приказ набрать 20 человек с образованием не ниже  7 классов (у меня было) для отправки в г. Рязань в 20-й учебный танковый полк, я был в списке первым. Там я действительно подошёл. Меня определили в учебный взвод на изучение американской самоходки СУ-57, которую изучил досконально. После окончания учёбы направлен в посёлок Пушкино под Москвой, где ждали прибытия этих артиллерийских машин СУ-57. Получили машины, и на фронт.

Нашу батарею передали в 9-й отдельный разведывательный мотоциклетный батальон 11-го танкового корпуса под командованием Героя Советского Союза полковника А. Бабаджаняна (после войны Главный маршал бронетанковых войск СССР) 1-й Гвардейской танковой армии под командованием прославленного полководца, дважды Героя Советского Союза генерал-полковника  М.Е. Катукова. После недолгой формировки в Западной Украине и пополнения 1-й Гвардейской танковой армии техникой и воинами началась решающая битва 1-го Белорусского фронта под командованием маршала Г.К. Жукова. И, как всегда и всюду, во всех боях 1-я танковая и, в частности, наш 11-й танковый корпус под командованием полковника Бабаджаняна. И, конечно, важную роль  играл наш 9-й разведывательный батальон. Вели разведку боем, следили за левым и правым флангами и пр. и пр…..

С боями прошли всю Польшу. Бои были очень тяжёлые, особенно при взятии гор. Познань, который был сильно укреплён, а также Данцигская бухта, на берегу которой были расположены три города – Гдыня, Цоппот (Сопот) и Данциг (Гданьск). Потери были огромны. Только за освобождение одной Польши погибло 600 000 наших солдат и офицеров! И сейчас больно смотреть, как неблагодарные поляки по всей Польше разрушают памятники освободителям, советским солдатам, офицерам и генералам. Ужасно!

Польша очищена от фашистов. Впереди звериная, проклятая Богом Германия и её логово Берлин, откуда выходили нечеловеческие приказы. Но, чтобы добраться до него, необходимо разгромить последний оплот: сильно укреплённый район Зееловские высоты. И снова 1-я танковая и 11-й корпус. 16 апреля 1945 г. начался всем известный штурм, при помощи мощных зенитных прожекторов для ослепления противника, с участием огромного количества артиллерии, миномётов, самолётов, танков, СУ-122, СУ-152 «катюш» и многого другого. Но всё равно было непросто прорвать оборону. Потери были значительны в живой силе и технике, но оборона прорвана, Зеелов взят.

Гитлеровцы отходили с ожесточёнными боями. Большие потери понёс и наш корпус, но он продолжил наступление, и вот уже появилась на столбе табличка с указателем: «До Берлина – Рейхстага 15 км».  И вот в этот момент штаб 1-й Гвардейской танковой армии получает телеграмму – приказ от командующего 1-м Белорусским фронтом маршала Г.К. Жукова, суть которого  гласит: «1-й гвардейской танковой армии поручается историческая задача: первой ворваться в Берлин и водрузить Знамя Победы». Выполнение этой почётной задачи поручили нашему 11-му гвардейскому  корпусу. А полковник Бабаджанян поручил эту почётную миссию прославленной 44-й танковой бригаде под командованием дважды Героя Советского Союза полковника Иосифа Гусаковского. 21 апреля бригада с боями сокрушила все преграды на пути, и уже на следующий день, в 8.30 22-го апреля, ворвались в город Уленхорст, и над зданием штаба фолькштурма водрузили Государственный флаг СССР. В этот же день в другом месте вошла и наша разведгруппа, о чём и доложили в штаб, что в данном месте окраины Берлина немцы бежали.

Тем временем тяжёлые бои продолжались. Берлин был сильно укреплён.  В городе 600 000 каменных домов с толстыми стенами, многие из которых соединены подземными переходами, 400 железобетонных дотов толщиной до 2,5 м с высокими перекрытиями, в каждом из которых размещались гарнизоны до 1000 солдат и офицеров, обороняемые зенитными батареями. Каждый дом превращён гитлеровцами в опорный пункт с многочисленными огневыми точками, а в укрытиях стояли танки и орудия, да ещё перекрыли баррикадами, за которыми засели отборные эсэсовские части. Поэтому можно понять, почему нельзя было считать, что до Рейхстага близко, хотя расстояние - на метры. И всё это надо было переломать за несколько дней и добить фашистского зверя в его собственном логове.

Для ведения уличных боёв были срочно организованы специальные штурмовые группы из 6-10 танков и 30-50 автоматчиков. Наш батальон сумел собрать взвод из 30-ти автоматчиков и 6 танков. Нам, автоматчикам, в этих боях пришлось идти впереди танков по тротуарам и вести огонь по подвалам и первым этажам, уничтожая фаустников (гроза для танков). А по верхним этажам били «Катюши» и артиллерия. Враг сражался ожесточённо и вёл непрерывный огонь по нашим частям, не хотел сдаваться. Однако мужество и отвага автоматчиков, танкистов, артиллеристов и всех других в этих тяжёлых боях на улицах Берлина, где кругом всё горело, дым и пламя, гул артиллерии, сокрушило сопротивление эсэсовцев. Город в эти дни был похож на извержение вулкана.  Чёрно-серые тучи дыма и кирпичной красной пыли, горы железного лома и камня, звон битого стекла, рушатся стены домов, пылают языки пламени из домовых «скелетов», разрывы бомб и снарядов, плавится метал, но всё это не могло заставить дрогнуть наших воинов. Мы продолжали бой, продвигаясь вперёд от подъезда к подъезду, от дома к дому.

Это были не простые бои. Цена была высокая, потери были немалые. Главный штурм Рейхстага начался 27-го апреля. Со всех сторон по всем близлежащим улицам началось наступление на центр города частями нашего 11-го корпуса. Нам выпала тяжёлая высокая честь наступать и овладеть Имперской канцелярией. Никто не знал тогда, что там сидит Гитлер, думали, что он в Рейхстаге. Там же находился и Геббельс со своей семьёй, в глубоких многоэтажных железобетонных бункерах. 29 апреля,  когда мы приблизились к этому чудовищному дому на расстояние 200 - 250 м, получаем приказ остановиться и изменить направление на Рейхстаг. Дело в том, что с противоположной стороны приблизилась 5-я ударная армия и необходимо было избежать ненужных жертв при перестрелках от своих. Неважно, кто войдёт первым. Нам на всех одна нужна Победа. То же самое получилось и с Рейхстагом. Был приказ взять его 3-й и 5-й ударными армиями, хотя основная работа уже была сделана нашим 11-м корпусом. До того, как наши воины вошли в Имперскую канцелярию, Гитлер застрелил свою любовницу Еву (или отравил)  и сам застрелился, оформив перед смертью законный брак с Евой. Геббельс со своей женой там же, перед тем, как покончить с собой, отравил своих шесть малолетних дочерей, которые долго лежали во дворе. Наши ездили на БТР смотреть это преступление, я не мог, т.к. стоял на посту.

День 1-го мая 1945 г. наш 11-й гвардейский танковый корпус отметил последним боем по уничтожению врага в Берлинском зоопарке, а 2-го с раннего утра наступил самый долгожданный, радостный и счастливый день в моей жизни. На улицах и во дворах группы солдат и офицеров под гармошки и баяны поют и пляшут. Частушки  всех жанров, и матные тоже. Стоял ясный, солнечный день. Не слышно ни единого выстрела, только некоторые дома догорают  после первомайских бомбёжек и боёв. Я стоял на панели возле кучи сложенного разного вида оружия, а мимо шли немецкие солдаты и офицеры, вылезшие из подвалов с опущенными головами на сборные пункты, а на домах появились белые флаги или просто белые простыни. Весь Берлинский гарнизон капитулировал.

Непередаваемое чувство радости охватило всех нас, чувство торжества, справедливости победы добра над злом и, конечно же, очень радостно, что остался живым.  Я стоял возле кучи оружия, в которой хотел найти себе пистолет,  и люди многие стояли и смотрели с огромным удовольствием на проходящих немцев, и мы все говорили: «Ну что, гады, получили?!» Военные фотографы снимают. Один подошёл ко мне с «лейкой»,  меня снимает и сбоку, и спереди. Потом говорит: «Я художник, буду картину рисовать. Но вас, может быть, поставлю на ней в другом месте». И пошёл дальше. Он поставил меня в картине на танке. Я вижу мою фигуру, и точно мою шинель,  и мой автомат за спиной. Лицо моё не видно, но я был именно таким – маленьким, худеньким.

И вот сейчас, спустя 70 лет после Победы, изумляюсь: сколько же вынес советский  воин, дойдя до этого  страшного и счастливого Дня Победы! Как всё это можно измерить, какие существуют единицы измерения величин страданий и лишений, какой был у него запас прочности. Подумать только: такую крепость (оборону  Берлина) перемолоть и взять её за 2 недели. Это не те «победы», которые достались нашим союзникам. Они шли по дорогам Германии, почти не встречая серьёзного сопротивления немецких войск, и даже города брали по телефону, как, например, Маннхейн, комендант которого по телефону дал согласие на капитуляцию. А такой большой город, как Ганновер был взят одной ротой американских солдат. Вот почему больно слышать, когда западные  фальсификаторы, да и наши российские «историки» пытаются доказать и унизить роль Красной Армии во Второй мировой войне, что якобы войну выиграл 2-й фронт союзников, открытый ими в 1944 году.  

Спустя, 70  лет после Победы на Западе, да и у нас в России, опять  начали поднимать вопрос о победителях, и опять Красной Армии отводится второстепенная роль. Особенно усердствуют Польша и Украина, да и Болгария не лучше их. А помогают им некоторые наши лжеисторики с кандидатскими дипломами, некоторые журналисты, писатели и другие. И никто из них не напоминает, что только за освобождение одной Польши Красная Армия понесла потери убитыми солдат и офицеров шестьсот тысяч. И за взятие Берлина 78 000, не считая других государств Восточной Европы. Принимали участие в освобождении Польши и части польских частей, сформированных на территории СССР, но их потери несравнимы с нашими потерями. Потери польских солдат в составе немецких войск, воевавших против нас, были больше. Помню, как наш разведотряд пленил остатки немецкого подразделения. Командир батальона майор Липинский  А.М. построил пленных в одну шеренгу и начал их опрашивать по-польски, кто откуда.  К нашему удивлению, каждый 2-й солдат был поляк, которых вывел из строя  и дал им команду добираться по домам. А немцев, конечно, оправили на сборный пункт для военнопленных.

И как тут не вспомнить другой случай с пленными: было это в начале февраля 1945 г. после тяжёлых и кровопролитных боёв, при взятии сильно, очень сильно укреплённого, с подземными дотами, с подземными переходами и бетонными огневыми точками города Познань. В 10 км от него  расположился  штаб разведотдела корпуса, куда пришли, сами пришли сдаваться в плен немцы. Меня и ещё троих солдат-пацанов сняли с мотоциклов и направили в распоряжение начальника разведотдела. По прибытии подполковник Титов сразу построил пленных, пересчитал их, 85 человек,  и назначает меня старшим, записав в свой блокнот мою фамилию и «высокое звание ефрейтор». И приказывает вести их на сборный пункт в г. Познань, показывает мне по своей карте, которой у меня не было, направление – прямо, никуда не сворачивать, а в конце, где поворот, будут указательные таблички.  Затем он достаёт блокнот и пишет расписку, что ефрейтору Лерману приказано конвоировать 85 пленных  в Познань и подпись. При этом строго приказал, чтобы сдать всех до единого и принести ему расписку от приёмщика, кто, фамилия и звание. А когда спросил, всё ли мне ясно, я обратился к нему по форме: «Товарищ подполковник, ведь 85 больших и здоровых, а автомат только у меня одного, у других карабины.  Они могут напасть на нас, перебить и разбежаться, тем более, что впереди нужно пройти через лесок. Тогда он подходит к своей свите, которая уже готова к отъезду, и даёт мне ещё 2-х солдат с автоматами ППШ. По моей команде пленные построились по два и колонна тронулась. По дороге выясняется, что  среди пленных много поляков, украинцев, узбеков и других национальностей, некоторые хорошо говорили по-русски. Двигаемся тихо и спокойно, но вот нас обгоняет колонна студебеккеров с установленными на них понтонами (это большие железные лодки для наведения  мостов через реки), и некоторые сапёры, очевидно, плохого поведения, открыли по пленным стрельбу. При этом был убит один узбек, а второй немец был ранен в руку. Я остановил колонну, и немцы его перевязали, после чего снова пошли. Пройдя половину пути,я увидел, что сбоку дороги лежит мешок с ржавыми нашими солдатскими сухарями. Видимо, какая-то перегруженная машина хозчасти потеряла, а может, выбросили, т.к. захватывали немецкие склады с продовольствием и в этих сухарях не нуждались. Я остановил колонну и разрешил пленным разобрать себе эти сухари. Они набросились на этот мешок и быстро растолкали по карманам его содержимое. Затем построил их и произнёс небольшую речь, в которой сказал им, что в Познани их ждёт тёплое помещение (на улице был небольшой мороз -1 -2 градуса), а также горячая еда. Этим я решил успокоить их, чтобы не думали о мятеже, так как вдали показался лесок, после которого уже виден г. Познань.  Было тревожно, потому что военные машины уже проехали, и больше никого не было видно. Привёл их на сборный пункт, который находился в каком-то огромном дворе. А там их тысячи в зелёных шинелях, прижатых друг к другу, что даже  с трудом пришлось  протиснуться к штабу,  который занимался вопросом эвакуации пленных. Подхожу к майору и докладываю по форме устава, что, откуда и сколько привёл. При этом протягиваю ему листок-расписку  и виновато объясняю, что проезжающие машины сапёров на ходу стреляли по колонне, вследствие чего один был убит и остался лежать на дороге. Майор с иронической улыбкой посмотрел на меня и спросил: «Сколько?» Я чётко ответил: 85, о чём он написал в расписке, звание, фамилию, № воинской части и подпись. С хорошим настроением  я вышел из штаба, и вообще не вижу ни одного нашего солдата, ни своих конвоиров, ни чужих. Стою я один в толпе среди немцев,  и не знаю, куда идти. Оглянулся кругом и увидел ворота, направился туда и слышу крик: «Лерман! Где ты, выходи!»  Вышел, а там стоят мои 3 солдатика. Через некоторое время подъехали 2 мотоцикла  с одними водителями, и увезли нас в свою часть, как раз успели к обеду. 

Вспоминаю я это потому, что знаю, что многие из стоящих здесь фашисты расстреляли, замучили голодом, холодом и побоями  три с половиной миллиона наших советских военнопленных солдат и офицеров, а всего в плену у немцев за всю войну   было свыше 5 000 000 наших воинов. А ещё помню случай гуманного обращения с нашей стороны с другими пленными не немецкого происхождения. При взятии небольшого немецкого городка нас, 5 автоматчиков, посадили на танк Т-34. Перед нашей разведгруппой была поставлена задача: проверить, есть ли немцы, а в случае необходимости провести разведку боем. В полной боевой готовности мы вошли в этот городок.  Кругом тишина, улицы пустые и вдруг, откуда ни возьмись,  к нам подходят 4 немецких солдата с поднятыми вверх руками без оружия, со слезами на глазах, с трясущимися руками, и, заикаясь от страха, просят прощения на русско-украинском языке. При этом они рассказали, что немцы сбежали отсюда, а они спрятались и ждали прихода наших войск, просят пощадить и не расстреливать. Было им по 18 – 19 лет. Долго пришлось успокаивать их, что мы не расстреливаем пленных и прочее. После небольшого перевала покушали вместе с ними, а когда была команда двигаться дальше, они попросились к нам на танк.  Мы их взяли и возили с собой, а потом опустили их и велели им любыми способами добираться домой в Каменец-Подольскую обл.

29 марта 1945 г.  наш 11-й танковый корпус с тяжёлыми боями и большими потерями освободил сильно укреплённый портовый город Гдыня. 30 марта нам сообщили, что остатки разбитых немцев, убегая морем, бросили на берег Балтийского моря мотоциклы  и другую технику. Было предложено нашему взводу 1-й мотоциклетной роты съездить туда и посмотреть, может, сумеем найти исправные машины и другую технику. Километров пять не доезжая берега моря, около самой дороги мы увидели объект, огороженный колючей  проволокой. Наша группа из 5-и экипажей остановилась,  и помпотех л-т Еремеев послал меня посмотреть (меня, немного знающего немецкий язык, энное количество раз куда-нибудь посылали и брали на разные боевые задания и не боевые тоже).  Подхожу я к калитке, тоже из колючей проволоки, и спрашиваю у сидящего около неё толстого небритого поляка: “Was ist das?” (что это такое). Он мне отвечает по-польски, чего я не понял. Тогда он говорит мне по-немецки: “Ferboten! (запрещено) – juden” (евреи).  Тогда прикладом автомата сбиваю небольшой замочек и захожу туда и вижу…О ужас! Страшная картина. На земле сидят, лежат, кое-кто  стоит, мужчины, женщины, дети всех возрастов. Все истощённые, грязные, страшные от страха лица, как блокадники, которых называли живыми покойниками.  Я их спрашиваю по-немецки, кто вы и откуда, все молчат. Потом одна высокая женщина, очень истощённая, еле стоя на ногах, заговорила и сказала, что они евреи, что вот уже 2 дня не дают еды и что там сидит охранник, и он их не выпускает. Это мы уже хорошо объяснялись на идиш (по-еврейски) . Потом ещё подошли несколько человек, и я им кричу на идиш и по-немецки: “Nah haus!” (домой). А они ни с места, хотя я им доходчиво объясняю, что я русский солдат, что немцев здесь больше нет и не будет, что вы все свободны, не бойтесь, после чего снял с плеч мой автомат, снял с предохранителя и приказал следовать за мной. Они дошли сзади меня до калитки,  а дальше боятся. Охранник, конечно, сбежал, а оттуда, где стоит наша группа, крик и ругань в мой адрес: «Лерман, такой-сякой!» -  с трёхэтажным матом, почему так долго и пр. и пр.  И сказал я ещё раз несчастным узникам, чтобы выходили и не боялись…. 

Приехали мы к морскому берегу, а там действительно большая груда брошенной техники, грузовые машины, БТР  и мотоциклы. Все они были повреждены и без бензина. А там, где был бензин, они не заводились. Нашли мы один мотоцикл, который искали. Помню, назывался он «Циндап», был у нас один такой, и мы называли его «Зверь». Он был с коляской с ведущим колесом. Он даже мог тянуть на буксире грузовую полуторку. Но на нём были спущены колеса. Так мы ничего не взяли. Я только взял 2 гаечных ключа. Покопались и уехали в обратный путь в расположение части.  Проехали несколько километров и видим, что нам навстречу еле-еле движутся, поддерживая друг друга, а то двое поддерживают третьего,  эти самые несчастные узники, чудом уцелевшие евреи. Что интересно, почти у каждого в руках были всякие продукты, кусок хлеба, кусок сыра, одна женщина, я видел, даже несла небольшое ведёрко с сахарным песком. Куда они шли, кто их снабдил продуктами, как называлась деревня, я до сих пор выяснить не мог. Но мне известно, что перед самым окончанием войны, перед бегством, немцы уже не стали убивать евреев.   Предполагаю, что один из 8 больших  концлагерей на польской территории был в 35-40 км от Гдыни и назывался он Штутхоф, а этот, мной освобождённый, был, очевидно, маленьким филиалом.

До 1939 г. в Польше проживало 3 400000 евреев, из которых фашисты уничтожили 90 %. Спаслись только 10 %, то есть 340 000. Данные из имеющихся у меня польских и других документов.  Предполагаю, что вышеуказанные узники входят в состав этих 10 %.

4-го мая наш  9-й отдельный разведывательный батальон встал в каком-то садике на окраине Берлина, где 8-го мая, не дожидаясь подписания Акта о капитуляции, отметили День Победы. Настроение было очень хорошее и весёлое. Был улучшен обед из дополнительных порций мяса из американской тушенки, и, конечно же, 100 гр. водки (наркомовских). «Бал» был очень интересным. Хотя из положенных 100 гр. до потребителя доходило 75-80 гр. (старшина получал в пищеблоке в котелке, а потом он разливал повзводно, потом по отделениям, и везде недолив), а это для наших солдат, что слону дробинка, однако почти все были пьяны, все ликовали, песни пели, танцевали и начали стрелять в воздух – салют из стрелкового оружия. Командир батальона Казнадей бегал от одного до другого, кричал и приказывал остановить стрельбу, но было уже поздно. Солдаты успели выпустить полные обоймы, рожки-магазины и даже круглые диски. Я стрелял из ППШ одиночными выстрелами и успел сделать 30-35 выстрелов. Все стреляли, а по шее досталось только мне и ещё двум таким как я….

Стрельба затихла и снова началась гулянка-пьянка. Победители доставали неизвестно откуда свои фляжки и бутылки с выпивкой. На следующий день командование батальона и рот начали  наводить шмон. Всех построили, а сами начали копаться в машинах  и багажниках мотоциклов, забирая лишние трофеи, оставляя  часть для посылок на Родину. Затем постелили плащ-палатку на земле и приказали выложить часы, оставив себе только 2 пары, ручные и одни карманные.  Солдаты прятали, но выкладывали. Стали готовить посылки. У кого было мало, давали из общей кучи  таким, как я, т.к. на мотоцикле, хотя и с люлькой, много возить негде было. Мне дали очень дорогой бостоновый костюм, который выслал для мужа моей сестры Нины в Ленинград.

Через несколько дней наш батальон перевели временно в город Дамме, после чего через месяц в г. Дрезден, точнее, на окраину деревни Клоче, как она называлась, а фактически это был Дрезден. Здесь мы заняли немецкие казармы со всеми удобствами, с современными  туалетами, душевыми кабинами и прочими удобствами, а также гаражи-боксы для техники – танков, бронетранспортеров, броневиков, мотоциклов и всех других машин, где можно было обслуживать технику по высшему классу. Дрезден, большой город на реке Эльба, похожий на Ленинград, был почти полностью сожжён и разрушен американскими бомбардировщиками в феврале 1945 г. В 20 км. от Клоче, в дер. Гросрерсдорф, расположился штаб корпуса, а затем перебрался к нам в Клоче. Всех солдат и сержантов   в 1945 - 1947 годов демобилизовали, оставили таких, как я, 1925 г. рождения, где и прослужил до конца марта 1949 г. Служба была не очень тяжёлой, но все-таки  непростой.

Здесь же меня переквалифицировали на водителя броневика, т.к.  из 4-х американских самоходных артиллерийских установок СУ-57 не осталось ни одной. В этом же 1947 г. после демобилизации старших возрастов меня назначили на офицерской должности начальника клуба части, а также избрали секретарем комсомольской  организации батальона, но броневик остался закреплённый за мною. Я за ним ухаживал и выезжал на занятия и другие задания вплоть до самого последнего дня демобилизации 31-го марта 1949 г. Перед этим днём мне предлагали остаться служить на этой должности с присвоением звания лейтенанта. Но мне хотелось скорей в Ленинград, хотя служил я хорошо и честно. После войны орденов никому не давали, но перед окончанием службы были другие поощрения. Как рассказал мне старший писарь части Антипов, когда из штаба корпуса прислали 2 Похвальных листа, замполит к-н Анисов С. велел один заполнить на Лермана Б.И. без разбора, а 2-й - после обсуждения.

31-го марта 1949 г., попрощавшись с боевым знаменем, овеянным славой  и пропахшим пороховым дымом, под музыку на машинах направились на железнодорожную станцию. На этом и закончились годы сороковые, роковые, свинцовые и ещё 4 года службы в оккупационных войсках в Германии.

7 апреля прибыл в Ленинград. Приютил меня временно брат Ефим, то самый, который сумел прислать мне посылку, когда я уже приготовился умирать. Жил он в коммунальной квартире, как сказано выше в д. № 12 кв. 9 в трёхэтажном доме в Басковом переулке, в том самом доме, где родился и провёл свои детские-юношеские годы наш многоуважаемый президент В.В. Путин. Смутно, но помню его родителей. Брат ничем не мог мне помочь, т.к. все жили бедно в коммунальных квартирах, плохо одетые и получали мизерные зарплаты по сравнению с сегодняшним днём. С первых дней начал искать работу. Шофёром не мог (нужно было менять права), да и не хотелось. И вот однажды в середине марта лежу один в квартире и вспоминаю минувшие дни. Лежу и думаю, как же я дожил до такого дня, как это даже непривычно, без команды «отбой», «подъём», никто не гонит в 6 часов утра  на физзарядку, на построение  на завтрак, обед и прочие ненужные и неприятные занятия.

Лежу, думаю и слушаю радио, как вдруг объявляют, что троллейбусный парк набирает в группу учеников-водителей троллейбусов с выплатой стипендии 300 р в месяц, и принимаются только лица до 35-лет, имеющие шофёрские права. Тут уже я посчитал, подхожу по всем параметрам. Быстро, по-солдатски, в своей солдатской форме помчался на троллейбусе на Сызранскую ул. д. 15. К моему удивлению, быстро без всяких проволочек меня оформили, т.к. принял все условия, но до начала занятий мне нужно 2 месяца работать смазчиком в траншее под троллейбусами, на что и здесь согласился. Но когда все документы были готовы и собирался уйти, мне подсунули подписной лист на займ на полный оклад 300 р. Тут я начал возражать, что как же так, ведь тогда мне остается 270 р., а я ничего не имею после демобилизации. Тогда нач. отдела кадров М.И. Старовойтов (впоследствии мы стали друзьями до его смерти) даёт мне команду: (а то я уже начал забывать): «Вы свободны, можете идти». Я, по старой привычке: «Слушаюсь, согласен», и сразу подписался.  Так я стал водителем троллейбуса и, должен сказать, что неплохим,  одним из  лучших.

Чтобы добиться 2-го класса с увеличением оклада, нужно было отработать 2 года без малейшего нарушения ПДД, трудовой дисциплины, партийной, без никаких ДТП и пр. и пр, да ещё ходить на занятия по усовершенствованию квалификации с последующей сдачей строгого экзамена.  Я успешно это прошёл и мне присвоили 2-й класс. А затем, чтобы получить 1-й высший класс, необходимо отработать уже 3 года по 2-му классу на тех же самых условиях, что и по 2-му классу,  но с дополнительными занятиями. Я успешно прошёл и этот период. Таких водителей было мало, чтобы документы были чистыми для назначения ревизором на линии (в Отделе кадров на каждого работника была составлена  карточка нарушений и поощрений). Желающих стать ревизорами было много, но брали на основе картотек. И вот однажды, в 1954 г., когда я уже работал в 2-м троллейбусном парке, меня пригласил зам. нач. Службы движения троллейбусов Моргунов И.Г. и предложил должность ревизора, правда, оклад был меньше, но разрешил подработать в выходные дни водителем.  В те годы работа водителя была очень  тяжелая физически,  по всем параметрам. Тут и вставать в 4 часа утра, ложиться в 2 – 3 часа ночи, дороги плохие и много другого. И я согласился. Так я отработал ревизором и водителем-наставником 10 лет, 4 года в отделе безопасности, а после окончания Трамвайно-троллейбусного техникума  - старшим ревизором по безопасности движения объединенной Службы движения троллейбусов и трамваев (трамвайные права водителя трамвая я тоже получил) до выхода на пенсию 24.06.1985 г.

Но вернёмся назад, когда я был молодым водителем  в 1950 г. Отработав несколько месяцев молодым водителем, я получаю повестку в первых числах мая явиться в военкомат. Явился, и военком мне объявляет, что я призываюсь на 90 дней на военные сборы. Я очень был удивлен и начал возражать и возмущаться. Как так, какие сборы, ведь только отслужил и отвоевал почти 6 лет, что ещё ничего не забыл, что я не успел устроить ещё свою семейную жизнь, что через три месяца я снова должен буду переучиваться после такого перерыва. Однако военком посмотрел на меня холодным взглядом и сказал, а точнее отрезал: «Вот, распишись о явке 15 мая 1950 г. с вещами в военкомат». А также дал мне предписание для предъявления в троллейбусный парк для оплаты 50 % заработка. При этом строго предупредил не опаздывать. 15-го мая в 12 часов нашу группу лейтенант отвёз на вокзал, откуда взяли направление на г. Печора Псковской области. По прибытии сразу повели в баню, одели в военную форму и поместили нас и других из других районов города в казарму танкового полка в/ч № 18995, состоящего из машин Т-34. Назначили нам начальника курсов подполковника, кажется, Орлова. Началась в полном масштабе военная служба – с подъёмом, физзарядкой, построениями и пр. Нам объявили, что нас решили переквалифицировать в механики-водители танков Т-34. На следующий день приступили к занятиям классным, а также полевым практическим. А когда мы уже освоили навыки водителей, нам дали дополнительную работу. Танки эти были старые, некоторые были уже в боях. На башнях были, как обычно, нарисованы белой краской номера машин. Так вот, перед нами была поставлена задача: железными щётками стереть белые номера, чтобы не было видной ни одной белой точки. Затем вымыть полностью машину и перекрасить в зелёный цвет - как будто машина только вышла из завода.

Что и почему так, нам никто ничего не говорил, но из наших курсантов один где-то узнал, что нас готовят для того, чтобы вместе с танками отправить воевать в Корею, где шли тогда очень тяжёлые кровопролитные бои с участием американцев, китайцев и корейцев.  Я уже написал брату письмо, что еду туда, откуда он демобилизовался в 1946 г. - к берегам Жёлтого моря. Ефим после войны Великой Отечественной был направлен на войну с Японией.

Приблизительно 10 - 11 августа нам приказали построиться с вещмешками. Пошли на ст. Печоры, а танки повели механики-водители срочной службы. Там их установили на железнодорожные платформы, укрепили их, и нам опять дали команду построиться с вещмешками и нас повели в казарму на обед.  Через несколько дней, ровно после истечения 90 дней, нас отпустили домой. И, чтобы закончить дело с  танками, должен сказать, что в 1957 г. меня снова призвали на сборы, но только на 45 дней, и опять же в г. Печоры, где стоял танковый полк тяжёлых танков «ИС» (И. Сталин), где меня переквалифицировали на механика-водителя тяжёлых танков. 

На протяжении всей своей жизни я занимался очень много общественной  работой, начиная от звания пионера, а в 7 классе был избран председателем ученического комитета НСШ (неполная средняя школа). Комсомольцем меня везде избирали в состав комитета организаций. Во время службы в Красной Армии также был избран в состав бюро комсомольской организации нашего отдельного 9-го разведывательного батальона. Эта считалась офицерская  должность, а по совместительству и начальником клуба части (броневик БА-65 также числился за мной). А в 1947, после увольнения из армии из-за профессиональной непригодности (формализм, нарушения дисциплины, пьянство и пр.)  двух офицеров - младшего л-та Подкопаева, а затем и л-та Николича, избрали меня, где я проработал до последнего дня демобилизации 31-го марта 1949 г., за что был награждён Похвальным листом.     

После демобилизации, когда начал работать в 1-м (был он тогда и один) троллейбусном парке водителем, был избран в состав группы Народного контроля. А перейдя в 1954 г. в Службу троллейбусного движения, стал зам. секретаря цеховой парторганизации у замечательного товарища Тютюнова Александра Максимовича. Там же был назначен и старшим агитатором  и принимал самое активное участие во всех выборах, как государственных, так и местных. На 3-м отделении Службы движения ТТУЛа был назначен редактором стенной газеты «За Образцовый Рейс»,  всем нравилось её содержание. Также руководил и Народной дружиной отделения. Последние 15 лет, до самого выхода на пенсию 24.06.1985, избирался секретарем цеховой партийной организации, хотя несколько раз просил самоотвод, однако при подсчёте голосов был только один голос против - это мой! Уходя на пенсию более 30-и лет тому назад, меня не оставили без общественной работы. Был членом Польско-советско-российского боевого братства, членом общества ветеранов-инвалидов «Блокадных дней резервы трудовые», где часто собирались в Доме молодёжи учащихся ПТУ (Малая Конюшенная, д.3) и общались с учениками – будущими специалистами. Рассказывали о войне и блокаде и делились опытом работы и жизни, вместе посещали места захоронения жертв блокады. Также был членом комитета по работе с молодежью в составе Еврейской организации ветеранов войны и блокадников Санкт-Петербурга. Посещали школы, устраивали встречи, вели душевные беседы в духе воспитания патриотизма, рассказывали о войне, блокаде и Холокосте.

Лерман Борис Иосифович

Гв. ефрейтор, __.__.1925 Белорусская ССР, Полоцкая обл., г. Ушачи. Сводная картотека

Лерман Борис Иосифович. Орден Отечественной войны II степени

__.__.1925 Белорусская ССР, Полоцкая обл., Ушачский р-н, м. Ушачи. Юбилейная картотека