ХРАБРЕЕ СОЛДАТА, ЧЕМ ГЕНЕРАЛ ПЛАСКОВ, НЕ ЗНАЮ»
Владимир Шляхтерман
Так отозвался маршал Г.К.Жуков о гвардии генерал-лейтенанте артиллерии Григории Давидовиче Пласкове, родившемся в бедной еврейской семье в Минске и прошедшем всю Великую Отечественную – от сражений на границе до боев в Берлине.
Однажды в мой кабинет (я работал ответственным секретарем газеты «Московский комсомолец») вошел генерал, представился: Пласков. Было это в 1961 году. Генерал принес статью. Обычно материалы о минувшей войне я в отделы не отдавал, готовил их сам. Среди работников редакции к тому времени участников Отечественной почти не осталось.
Быстро пробежал глазами рукопись, понял, что над ней придется изрядно поработать. Но подкупала искренность материала. Генералу же сказал, что статья нам подходит, требуются лишь некоторые дополнения и уточнения. И стал задавать вопросы. Проговорили мы часа два. Беседовать с Григорием Давидовичем было нелегко: скажет фразу и замолкает. Последствия контузии… Условились, когда будут гранки статьи, он приедет и прочитает. Так и сделали. Генерал правкой остался доволен, а прощаясь, сказал:
– Теперь я знаю, как надо писать очерк. Следующий будет лучше.
Следующий не заставил себя долго ждать. А потом появились и третий, и четвертый… Я перешел в новую редакцию и уже сам заказывал Пласкову материалы. Больше того – когда его просили выступить в каком-нибудь другом издании, он нередко сначала приносил статью мне. Каждый его приход сопровождался долгой беседой. Разговаривать с ним было очень интересно. Случалось, номер уже подписывали в печать, а мы все беседовали.
Григорий Давидович пригласил меня с женой на свое семидесятилетие в ресторан «Арагви». Пришли его однополчане – генералы, офицеры. Вот когда я пожалел, что не взял с собой диктофон! Хотя, наверное, с диктофоном я выглядел бы довольно нелепо. Застолье проходило весьма непринужденно. Не было юбилейных речей. Я переходил от одной группки к другой и слушал, что рассказывали друзья юбиляра. Одни вспоминали, как попали вместе с ним под бомбежку, другие – как Пласков ходил в атаку, третьи… Записать все это было невозможно. Да и спрашивать рассказчика, как его фамилия, – неуместно. Впрочем, некоторых я узнал – генерала армии Радзиевского, генерал-лейтенанта Телегина.
Эти заметки, штрихи к портрету генерала Пласкова, родились из наших бесед с ним, рассказов его однополчан, документов, которых, увы, сохранилось немного. Правда, при жизни генерала в Воениздате в серии «Военные мемуары» вышла его книга «Под грохот канонады», с которой я сверял свои записи. Заранее прошу у читателя извинения за то, что не всегда смогу точно указать, кто именно припомнил тот или иной эпизод.
Про резолюцию и архиерейские часы
Где и когда маршал Жуков произнес слова, вынесенные в заголовок? Отвечаю: не произнес, а написал, и я самолично видел написанное маршалом.
А дело было так. В одну из встреч Григорий Давидович поведал мне эту историю.
– Однажды, – рассказывал он, – позвонил мне знакомый полковник из штаба фронта уточнить кое-какие детали в моем личном деле: меня представляли к очередной награде. Уточнили, а потом полковник сказал: «Знаешь, какую резолюцию на представлении наложил представитель Ставки?!» И прочитал вслух: «Храбрее солдата, чем генерал Пласков, не знаю». А представителем Ставки был Жуков, и я закричал в трубку: «Вырви этот листок, отдай мне! У меня орденов много, а такая запись дорогого стоит!» Он отвечает: «Не могу, документы в Москву идут». Взял я ящик водки и с разрешения командарма рванул в штаб фронта. Словом, удалось получить ту бумагу…
Я попросил Григория Давидовича показать ее. Через несколько дней он приехал, достал из «дипломата» листок. Я хотел было взять его, но генерал довольно неучтиво отвел мою руку: дескать, не прикасайся! Я опешил, но послушно прочел резолюцию маршала из рук Пласкова.
Готовя свои заметки, пытался разыскать драгоценный листок. К сожалению, ни у сына Юрия (он тоже бывший военный, подполковник запаса), ни у внука Виктора, ни в Центральном архиве Минобороны, ни в Музее Отечественной войны в Минске, куда дочь Пласкова Ася передала ордена и какие-то бумаги отца, листка не оказалось. Увы, Ася Григорьевна несколько лет назад умерла. Но я не теряю надежды, что документ со словами Жукова отыщется.
Г. Пласков в числе бойцов красногвардейского отряда.
В качестве командующего артиллерией армии Г. Пласков, естественно, встречался с Жуковым – на совещаниях, командно-штабных учениях перед крупными операциями. И как говорил сам Григорий Давидович и как свидетельствовали его боевые друзья, он боготворил Жукова.
– Проводил однажды Жуков совещание в штабе фронта, – рассказывал незнакомый мне грузный генерал на юбилее Пласкова. – Все расселись. Только маршал начал говорить, открывается дверь, и входит Пласков, просит разрешения присутствовать. Жуков недовольно глядит в его сторону: «Почему опоздали, генерал?» Григорий отвечает: «Виноват, товарищ маршал, но на моих часах без двух минут шестнадцать». Жуков ему: «У вас часы архиерейские, выбросьте их». Пласков подходит к окну, на ходу снимает золотые часы и швыряет их в форточку.
– Как-то я напомнил ему про то совещание и часы, – продолжал генерал. – А он мне говорит: «Ты не знаешь продолжения этой истории. Через два дня на мой КП приезжает порученец Жукова и вручает часы. Я, – говорил Гриша, – их не носил, держал в коробочке. При очередном ранении коробочка пропала».
– Помните, в пятьдесят седьмом, когда Жукова сняли, проходили партактивы, одобряли решения Пленума ЦК, – вступил в разговор другой генерал. – На одном таком активе я был вместе с Пласковым. Сидели недалеко друг от друга. Как полагается, доклад, выступления, резолюция. Голосуем: «за» – лес рук, «против» – поднята одна рука. Посмотрел – ба, это Гриша! Ну, думаю, пропадет человек. Обошлось, посчитали, что не успел опустить руку, когда все голосовали «за».
– А про госпиталь знаете? – Еще один генерал присоединился к нашей группке. – У Гриши ноги отказали, это уже после войны было. Положили его в госпиталь. Как-то приходит лечащий врач, говорит: «Вчера Жукова к нам привезли, спросил, кто из генералов тут лежит. Ему называют фамилии, упомянули и вас. “Вот его, – сказал Георгий Константинович, – я бы хотел увидеть”». Гриша как услышал это, так сразу потребовал, чтобы его отвезли к маршалу. Гришу отговаривают: вы, мол, еще слабы, да и каталки нет. Тогда он слез с кровати и пополз на четвереньках. Ну, его сразу подхватили, нашлось и кресло на колесиках. Повезли к маршалу. А вот о чем беседовали – молчит.
В атакующей цепи
– Полагаю, вы сами Жукову не рассказывали, какой вы храбрый.
– Упаси Б-г! Об этом вообще не принято распространяться. Но вот мне передали, что на каком-то совещании Георгий Константинович упрекнул генералов: дескать, вместо того чтобы заниматься организацией боя, сами идут в передовые цепи. Правда, мою фамилию не упомянул.
– А бывало такое?
– Случалось. Но и сейчас считаю, что поступал правильно. Про гражданскую войну даже не говорю. Но вот летом сорок первого отступали по Смоленщине. Старались отходить организованно. Подошли к Днепру. Там он не очень широк. Мост сохранился, по нему переправляются войска, техника, грузовики с гражданскими. Как ни охраняли зенитчики мост, немецким самолетам все-таки удалось его разрушить. А на правом берегу еще осталось порядочно повозок, машин. И среди них – три грузовика с ребятишками из детского дома. Командир дивизии приказал построить плоты и на них переправить эти машины. Солдаты побежали связывать доски и бревна. И вдруг слышу страшный треск, шум. Буквально через минуту прямо против нас, метрах в тридцати – сорока, десятки мотоциклов. Немцы! Они заглушили моторы. В тишине раздался голос: «Рус, сдавайс!»
Командование 53-й дивизии. В первом ряду: А Н. Крымский, Г.Д. Пласков; во втором ряду: В.А. Белов, Ф.П. Коновалов, К.А. Зыков.
Меня такая злость взяла, что не передать словами. Вскинул пистолет и бросился вперед. Что кричал – не помню. Через секунду меня обогнали бойцы, стреляя на ходу, пошли врукопашную. Немцы сначала опешили, потом тоже стали стрелять. Но куда там – мы били их прикладами, руками, ногами. Прямо против меня немец прилаживал автомат. Никогда не занимался самбо, а тут подпрыгнул, ногой вышиб оружие.
Через несколько минут опять стало тихо. Быстренько связали плоты, переправили ребятишек, наших раненых, обозы, трофейные мотоциклы.
– Это была, можно сказать, вынужденная атака, деваться вам было некуда. Но я знаю, что и в запланированную атаку ходили.
– Было дело, – скупо улыбнулся Григорий Давидович. – Пришлось нам оставить город Думиничи. Только взяли его после тяжелых боев, как опять отдали. Командарм бросил в бой только что прибывшее пополнение. Необстрелянные ребята залегли в снег, и не было никакой силы поднять их. «Испугались» – откровенно говорили они, когда мы их собрали. Я тогда и пообещал им: мол, завтра с вами пойду.
Узнав об этом, комиссар укорял меня: генерал, член Военного совета армии и в атаку норовит. Но раз сказал… Утром была артподготовка, после нее пошел в цепи вместе с пехотинцами. Я знал, что скоро должен быть огневой вал: это когда снаряды ложатся впереди тебя в нескольких десятках метрах. Как-то поведут себя бойцы в такой ситуации? Да и я, признаться, впервые шел за огневым валом. Страшновато, конечно, было. Как ни пригибаешься, а воздушная волна бьет в лицо, срывает шапку. Но продвигались споро.
– Вы попадали в отчаянные ситуации. Но была, наверное, самая-самая?
– Дайте вспомнить, – Григорий Давидович задумывается. – Вот, пожалуй, эта. Подходили к Южному Бугу. Наступали стремительно, закрепляться немцам не давали, за сутки проходили по 50–60 километров. Выдвигаемся к реке. Разведка доносит: впереди село свободно, туда можно ехать. Наша колонна – передовые пункты управления, заместитель командарма, член Военного совета армии. Проехали метров сто и неожиданно попали под огонь пулеметов и минометов. Мотоциклисты сопровождения погибли, наши машины загорелись. С трудом выбрались и – в ближайший дом.
Немцы сразу его окружают. Знают они, что в доме укрылись три генерала, или не знают, однако штурмуют ожесточенно. Слышны их крики, автоматы строчат, к окнам подойти невозможно. Но огрызаемся. Немцы поджигают дом. Деревянный, занимается сразу. От дыма кружится голова, глаза слезятся. Стены уже горят. Не сговариваясь, взводим курки пистолетов: последнюю пулю себе.
И вдруг слышу: «Ура!» Такое родное… В дом ворвались наши, вынесли и вывели всех на воздух. Через полчаса проезжал мимо – на месте дома одни головешки дымятся. Чуть опоздали бы наши – не беседовать нам тут с вами.
О других эпизодах я узнал благодаря Белорусскому государственному музею истории Великой Отечественной войны. Написал туда письмо, попросил поделиться материалами о генерале. Директор музея Г.И. Баркун выслал мне копии документов и фотографии стенда, посвященного Пласкову.
… Это случилось 21 июля 1941-го. Командир артиллерийского дивизиона, не выдержав огня противника, запаниковал, бросил свои 12 пушек и бежал с поля боя на тракторах. Остановить бегущих не смогли. Тогда полковник Пласков вскочил в машину, обогнал колонну тракторов и лег поперек узкого участка дороги. Водитель головного трактора остановился. Григорий Давидович повернул машины назад, под огнем подцепил брошенные орудия и вывез их на новые позиции. Сам отходил на последнем тракторе.
А две недели спустя «тов. Пласков в районе дер. Екимовичи, лично руководя огнем батареи, в упор подбил 4 танка и 13 мотоциклов противника и повел батальон пехоты в атаку…»
Это строки из письма в Президиум Верховного Совета СССР, подписанного Г. Жуковым, маршалом артиллерии В. Казаковым, генералами Кривошеиным, Телегиным, Тарановичем, полковником Левитом. Они считали своим долгом снова возбудить вопрос о присвоении Г. Пласкову звания Героя Советского Союза. Почему – снова? Потому что в мае сорок пятого после окончания Берлинской операции командование 2-й Гвардейской танковой армии представило Григория Пласкова к этому званию. Сейчас уже нельзя понять, почему ни тогда, ни в 1967 году, когда маршалы и генералы написали свое ходатайство, Указа не последовало.
Через год – шестидесятилетие Победы. Генералов Отечественной войны, наверное, увы, в живых уже не осталось. Но остались документы, которым нельзя не доверять. Глубоко убежден: надо, непременно надо вернуться к наградным делам, которые почему-либо не были завершены должным образом.
ОТ РЕДАКЦИИ. Мы полностью поддерживаем предложение автора. 60-летие Победы – отличный повод еще раз внимательно изучить представления к наградам и воздать должное героям-победителям. Это, в первую очередь, нужно нам, живущим, нашим потомкам. Чтобы вечно помнили о солдатах Великой Отечественной.
А руку сохранил…
Однажды Григорий Давидович появился в редакции накануне 9 мая. Меня в тот день пригласили в подшефную школу на праздник в честь Дня Победы, и я был при «параде» – в гимнастерке с орденами и медалями. На правой стороне выше гвардейского знака была пришита золотая полоска – свидетельство тяжелого ранения. (За легкое полагалась красная нашивка.) Заметив, что генерал обратил внимание на золотую полоску, я спросил его, сколько раз был ранен он сам.
– Гражданскую войну считать?
– Считать.
– В гражданскую три раза, – начал он загибать пальцы на руке. – Под Бугом – четвертое… – Он дошел до восьми, сбился, стал считать снова, опять сбился и сокрушенно произнес: – Жена моя Дора Григорьевна точно знает.
– Какое ранение запомнилось больше всего?
– Перед нашим выходом к румынской границе весной 1944 года. Армия тяжело продвигалась вперед, потери большие, а командование фронта торопит – вперед! По поручению командарма поехал в бригаду, которой никак не удавалось продвинуться. И попал под минометный обстрел. Осколком рассекло ногу. Медиков поблизости нет, водитель «виллиса» промыл рану водкой. В бригаде сделал что мог, вернулся в штаб армии, докладывал сидя. Командарм Богданов приказывает отправиться в медсанбат. Но как лежать, когда через два дня наступление?
Поехал в корпуса и снова попал под обстрел. Снаряд разорвался метрах в десяти. Успел лечь, но оглушило, потерял сознание. Два дня ходил как пьяный – так шатало. Но ничего, обошлось.
А вот когда вновь поехал в наступающую часть, тут уже получилось сложнее. На этот раз снаряд упал совсем рядом. В голове шумит, из левой руки кровь хлещет. Стали выносить с поля боя – еще один снаряд. Помню только, что я упал между двумя горящими танками – немецким и нашим. Товарищи потом рассказывали, едва меня вынесли в безопасное место, как оба танка взорвались. Доставили во фронтовой госпиталь, там сразу приговор: газовая гангрена, руку ампутировать. Спросили: согласен? Как везли в Москву – не помню.
– Но рука-то осталась?
– Осталась. Благодаря профессору Богоразу. Вот кто, скажу вам, герой и волшебник. Я чуть в обморок не упал, когда увидел, что его самого санитары на руках носят!
– Как же он оперировал?
– А вот так – стоял на протезах, у него обеих ног не было. Стоять мог, а ходить – нет. Сделал операцию, ампутировать руку не стал. Правда, долго была в гипсе. Так, загипсованный, и возвратился в родную армию. Ох, и тяжело пришлось: руку не поднять, да еще и ослаб сильно.
– И воевали в гипсе?
– А что делать? В полевом госпитале гипс сняли. Стало легче. Это уже перед Висло-Одерской операцией, дел было невпроворот: впереди Берлин маячил.
Пятый пункт не читал
В одной из бесед я спросил Пласкова: встречался ли он на фронте с проявлениями антисемитизма?
– Как на духу говорю – ни разу, – ответил он. – Я в армии уже более сорока лет (разговор происходил в 1968 году). Представляли меня к офицерским и генеральским званиям, к наградам, заполняли анкеты, а там пятый пункт – о национальности – всегда был. Кончил войну генерал-лейтенантом, орденов вон сколько.
– Некоторые ваши однокашники по Академии Фрунзе…
– Во-первых, не все генерал-лейтенантами стали. А во-вторых, со мной учились очень талантливые военачальники. Вот Миша, Михаил Сергеевич Малинин. Всю войну был начштаба у Рокоссовского – в армии, на фронтах. Уже после войны получил генерала армии, стал по праву первым заместителем начальника Генштаба. Умница, работяга. Да и другие мои однокашники отлично проявили себя в войну. Мне, считаю, грех жаловаться на свою судьбу. За всю войну меня только один раз понизили в должности – с командующего артиллерией армии до заместителя. Да и то на пару месяцев.
– Неужели никто из подчиненных не сетовал на притеснения по национальному признаку?
– Представьте себе – никто. Говорю не только о евреях. Может, политработникам что-то такое и было известно, но мне они не докладывали... В нашей армии только двое – командующий и я – имели право награждать солдат и младших офицеров от имени Президиума Верховного Совета СССР. Когда подписывал Указы или представления к высоким наградам, обычно в бумагах, кроме фамилий, ничего другого не читал. Знал всех отличившихся и без анкет, а какой он национальности, меня не интересовало. Проявил себя – получи награду.
– Но о своих помощниках – высших офицерах знали, кто они, какого роду-племени?
– Кавказцев, конечно, по внешнему виду отличал. Были офицеры с явно еврейскими фамилиями. – Пласков вдруг замолчал, а потом сказал: – Наш разговор заставил меня вот о чем задуматься. В Воениздате лежит рукопись моей книги. Там я упоминаю о многих товарищах, с которыми ел кашу из одного котелка. Среди них были и евреи. По-моему, ни одной фамилии не выбросили. Ну вот, к примеру, полковник Соломон Левин – начальник инженерных войск армии. Я когда впервые увидел его, подумал: да такого близко к военной службе подпускать нельзя – хилый, болезненный, в чем только душа держится. А какой оказался великолепный организатор, да и храбрец необычайный! Я никогда не видел его отдыхающим. Ума не приложу – как он всюду успевал? Даже в атаку водил своих саперов!
– Форсируем Южный Буг, – продолжал Григорий Давидович, – саперы возводят понтонный мост. Немцы бомбят нещадно. Подтянул к реке все свои зенитки, заставляем самолеты подниматься выше, тогда бомбометание не такое прицельное. Но все равно – разрывы близко от понтонов. А саперы продолжают трудиться. И среди них на понтоне стоит Соломон Моисеевич Левин. Худенький, маленький, а голос зычный, уверенный. Как его слышат в таком хаосе? Однако работа идет споро. Направился к Левину, прошел по понтону, – и вдруг рядом взрыв. Меня швыряет в воду. Первым, кого увидел, был Левин, помог выбраться. Я продрог жутко, а каково саперам, их начальнику? По грудь в холодной воде да под обстрелом. В книге должна быть фотография Левина. (Действительно, в мемуарах Г. Пласкова «Под грохот канонады» есть фотография Левина, и сказано много теплых слов о нем.)
Разговор перешел на другие темы, мы беседовали еще довольно долго. Уже прощаясь, генерал неожиданно спросил меня:
– А вы сталкивались с антисемитизмом на солдатском уровне, в солдатском быту?
Я искренно ответил, что не сталкивался и поводов упрекнуть меня в трусости не давал. Но вот о какой любопытной вещи недавно узнал от своего командира роты. Он (армянин родом из Баку) рассказал мне, что однажды проверяющий из штаба бригады обратил его внимание на то, что меня чаще других ставят в боевое охранение. «Я, – сказал ротный, – вспылил и ответил, что уж Шляхтерман в плен никогда не сдастся».
Пласков посмеялся над таким необычным поворотом национального вопроса.
Г.Д. Пласков награжден двумя орденами Ленина, четырьмя орденами Красного Знамени, орденом Красной Звезды, орденом Кутузова I степени, орденом Богдана Хмельницкого I степени, медалями «За оборону Москвы», «За освобождение Варшавы», «За взятие Берлина», польским орденом «Красного Грюнвальда» 3-го класса, польскими медалями «За Варшаву» и «Одер-Нисса-Балтика».
Семнадцать раз он отмечен в приказах Верховного Главнокомандующего.